В 1992 году я пошёл в 9 класс. Нашего классного руководителя, физика Александра Григорьевича Сергиенко, сменила новая в школе женщина.
Она была преподавателем русского языка и литературы. Лет сорока, с немного хитрым лицом и бочкообразной фигурой, которую подчёркивала короткая курточка. В этой коричневой курточке из кожзама, чередуя её иногда с ветровкой, новая учительница и вела уроки. Сразу прошёл слух, что она с семьёй – беженцы из Молдавии. В то время была война в Приднестровье, и беженцы воспринимались сочувственно. Звали учительницу Ольга Владимировна Земляная.
Для нашей школы Ольга Владимировна была чересчур квалифицирована как литератор. Глубокие разборы произведений типа “Слова о полку Игореве” не вызывали живого отклика учеников и клонили в сон. Всё-таки, это Весёлый посёлок, много детей рабочих, начало 90-х и так далее. На уроках русского всё было стандартно. От Ольги Владимировны я впервые услышал обращение “господин Лунёв”, сказанное, конечно, в запале, но и поведение у меня было неспокойное.
Вскоре, бегая по коридорам на переменах, я заметил в параллельном классе новенькую девочку. С длинными чёрными волосами, с тёмными выразительными глазами, которые казались огромными. Для нашей питерской школы она была очень яркая – финская блеклость накрывает приехавшего в Петербург южного человека не сразу, а месяца через три, – и сразу меня зацепила.
Если девочка меня интересовала, об этом сразу узнавали многие – такой я человек.
– Это дочь новой русички, – подсказали мне.
Её звали Ева, и она стала занимать мои мысли всё больше и больше.
Наш класс базировался в кабинете №36 на третьем этаже, это был один из кабинетов русского языка и литературы. Парты были старые и покрыты многими слоями краски разного цвета. Краска относительно легко соскабливалась, и на партах можно было не только писать и рисовать, что было распространено, но и процарапывать. Десятый класс, приходивший на уроки русского в наш кабинет, особенно в этом преуспевал. Контуры рисунка или букв процарапывались металлической линейкой, затем внутренняя область выбиралась той же линейкой, как стамеской. Например, всю парту пересекала инкрустация слова “THRASH”, означающего популярное тогда направление в тяжелом роке.
Моей первой работой было инкрустированное изображение сердца, вписанное в угол парты, и надпись “Ева” внутри этого сердца. Поскольку Евин класс занимался в том же кабинете, работа так или иначе должна была до неё дойти.
Следующая работа была куда серьёзнее. От края до края парты протянулась рельефная надпись, буквами высотой с ладонь и толщиной линий в несколько сантиметров: “МОЯ ЛЮБОВЬ – ЕВА”.
Меня никто не сдал, но про реакцию на работу мне рассказали. Во время урока в параллельном классе русичка была в ярости и вызвала завуча. Было требование найти и наказать резчика по партам, а также “что, моя дочь проститутка, чтобы её имя писали на заборах?”.
Фамилия завуча была Соколова, кажется, Елена Александровна. Это была спокойная женщина лет пятидесяти, приятно полноватая и в молодости явно красивая. Как говорят, она ответила на гнев Ольги Владимировны:
– Ну, если он так старался – возможно, это настоящая любовь? – и закрыла вопрос.
Ольга Владимировна вела уроки, в основном, в режиме монолога. Часами она могла рассказывать о каком-нибудь произведении. Для девятого класса, пожалуй, её монологи был сложноваты. Но, бессвязными или бессмысленными назвать их было тоже нельзя.
– Сразу видно, что она литературичка, дочь Евой назвала, – говорили мои друзья.
Про мужа Ольги Владимировны, Александра Григорьевича Либуркина, я расскажу в отдельной заметке.
Слухи о том, что автором надписей являюсь я, всё же дошли до неё. Про Еву я перестал думать ещё зимой – мне стала нравиться её подруга. Но, некоторые последствия пришли позже. Когда мы написали итоговый за 9-й класс диктант, оценка которого влияла на аттестат, я с удивлением увидел в вывешенном списке напротив своей фамилии “четвёрку”. Чтобы написать диктант на “четвёрку”, надо было сделать хотя бы одну ошибку, а я в те времена их не делал. С двумя друзьями мы пришли в залитый майским солнцем кабинет к Ольге Владимировне, с просьбой показать работу.
Улыбаясь, Ольга Владимировна дала нам листок с моим диктантом. В совершенно несуразном месте была процарапана запятая, и обведена красным. Это была единственная ошибка.
– Видно, что даже паста не того цвета, – зашептали друзья.
– Это не моя запятая, – заявил я.
Ответ Ольги Владимировны я запомнил на всё жизнь:
– Ну, если твоя любимая Ева и поставила тебе запятую, я тут не при делах!
Так я и остался с этой позорной четвёркой за диктант.
Последний раз я видел её в июне после 9-го класса. Мы гуляли с Андреем Бычковым, знакомым хулиганом. Биологию у него вела моя мать, и он возмущался, что чуть не получил итоговую тройку. Андрей жил в том же доме, что и Ольга Владимировна с семьёй – номер 3 корпус 5 по улице Кржижановского.
Земляная шла вдоль хоккейной коробки во дворе. В сарафане, она всё-таки казалась очень полной, при не очень большом росте. Я показал её Андрею, и он, не лезший за словом в карман, прокричал в её адрес какие-то эпитеты, из которых наиболее безобидным было слово “бочка”.
Дул сильный ветер, и я плохо слышал, что она кричала в ответ, но мы её очень задели. Так я и запомнил её – в развевающемся сарафане, кричащую какие-то проклятия в мою сторону.
В школе мы её больше не видели, она уволилась, переехала с семьёй на новую квартиру. Мне даже говорили, куда (я забыл), и подчёркивали, что квартиру купили.
Дальнейшее я узнал через 25 лет, когда прочитал в Живом Журнале блоги её мужа, её самой, и некоторых их друзей. В 90-х Ольга Владимировна писала на заказ рефераты и дипломы. Писала и статьи по литературе, до конца жизни. Муж поступил в институт, начал входить в питерскую литературную тусовку. Ева вышла замуж за самого известного, впоследствии, питерского депутата.
В нулевых Ольга Владимировна разъехалась с мужем, и умерла одна, на съёмной квартире, в январе 2010 года. В последние годы, судя по фотографиям, она похудела и осунулась.
Её автобиографические заметки в ЖЖ читаются интересно. О предках, евреях и киргизах, о родителях, о детстве и юности в Молдавии, об учёбе и жизни в общаге, о мистическом наказании покушавшегося на неё в общаге парня – шёл-шёл да и упал с моста в Днестр. Как они с отцом возили помидоры на продажу из Молдавии на Украину, как не любила её мать.
Упоминается о ней иногда и в рассказах мужа, Александра Григорьевича Либуркина, который стал литератором.
Судя по фотографиям, Ева сейчас располнела. А в школе была очень стройной.
Возможно, у меня странный вкус, но стройные женщины меня чем-то раздражают. В них нет домовитости. Даже красивые глаза не могут перебить этого. Если только временно.