Продолжение. Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5.
В Медвежьегорск мы ездили небольшими группами на «Соболе», и я побывал на базе «Даров Природы». Под открытым небом стояли металлические бочки без крышек. В каждую бочку опускался полиэтиленовый мешок, в него высыпались наши грибы и заливались водой. Бочек таких было, наверное, несколько сотен. В офисе имелась небольшая столовая.
Борис Борисович Баранов, или тот, кого им считали, приказал положить мне тарелку пшёнки. Я не ем пшёнки, но из вежливости стал потихоньку клевать.
— Видите, как мы тут питаемся? Не думайте, что мы тут разносолы едим! — он так и сказал, честное слово.
— У них в холодильнике и виноград есть, и всё остальное, — шепнула мне девушка из нашей партии, которую оставили работать при базе.
Таких было несколько человек — они по приезде заявили, что не могут жить в палатках. Среди них был совсем ещё мальчик Лёша — маленький, в очках, вылитый Сергей Кириенко. По-моему, он быстро отправился домой, в первых рядах.
Пока ждали обратный рейс «Соболя», Борис Борисович пытался задействовать меня на какой-то работе по обслуживанию бочек с грибами. Несмотря на щедро выделенную пшёнку, я отказывался работать. Мотивировал я это директору так: за грибы — сдельная оплата, а за бочки сколько? Баранов отвечал что-то невнятное, видимо за работу с бочками платили пшёнкой. Потом я напомнил, что контракт начался с 1 августа, вычет за питание тоже, а кормить начали с 10-го. И, по контракту у меня вычтут 500 рублей из грибов.
— Да, но мы такими делами не занимаемся! — сказал Баранов, но я ему почему-то не поверил.
Ещё в Медвежьегорске я зашёл на почтовое отделение и заказал телефонный разговор со Шлиссельбургом, где жила будущая жена. Мобильные телефоны стали массовыми года через три, до этого мы созванивались по стационарным. Дома была только тёща, строго заметившая в трубку:
— Она, вообще-то, ждёт.
Это добавило мне мрачных мыслей. Меня ждут, а я тут пшёнкой угощаюсь, и перспектив никаких.
На обратном пути водитель «Соболя», проехав Пиндуши, притормозил у указателя «Захоронение Сандармох» и свернул с шоссе налево.
— Что за захоронение, всё хочу посмотреть, — объяснил он.
В сосновом лесу без подлеска, между деревьев, стояли кресты. Вся эта обстановка производила очень сильное впечатление. Мы разбрелись, читая надписи на крестах, рассматривая фотографии. Постояли у камня с надписью о расстреле 1111 узников Соловков в ноябре 1937 года. Я зашёл в часовню, где лежала поминальная книга. Зная, что у жены были репрессированные предки, я пытался найти их здесь по фамилии — Врублевские. В книге был один Врублевский Франц Викентьевич — как выяснилось потом, не тот, но я записал его данные.
Забегая вперёд — через 15 лет я заехал на Сандармох со своим отцом. Я ничего не говорил ему заранее, просто привёз посмотреть. Его реакция на фамилии и фотографии на крестах была такая же, как и у меня за 15 лет до этого:
— Так это же не евреи?
У него, как и у меня, был стереотип, что при Сталине репрессировали евреев. Корни этого стереотипа в том, что вопрос репрессий мусолят почти всегда евреи. Вопрос «плохого Сталина» поднимают почти только исключительно евреи. Их и правда репрессировали, но уже со второй половины 40-х. А до этого репрессировали они.
Он под сосной лежит, её питая.
Ни ты, ни я не знаем, почему.
Но приняла земля его родная,
В своей земле не скучно одному.
Мне говорят, что я его жалею.
Во мне не жалость — злоба говорит.
Родился русским, умер от еврея,
И умный внук уже не отомстит.
Пускай живёт наследие эпохи.
Своя земля не терпит пустоты.
Его удел — лежать на Сандармохе,
А мой удел — разглядывать кресты.