Личный рекорд похудения

Был у меня в жизни год, за который я потерял не меньше 30% веса. А дело было так.

До возраста пяти лет и четырёх месяцев я жил у бабушки с дедушкой в Курске. Родители жили в это время в Ленинграде. Раз в год они приезжали.

В семье у деда не было проблем с питанием. Дед на пенсии работал начальником Госохотинспекции. В доме было мясо диких животных, птиц, а также рыба и раки. Сосед по даче был директором мясокомбината, и это знакомство было деду абсолютно не нужно. Раков обычно варили пару кастрюль, а когда садились есть, чистили клешни отдельно и откладывали на тарелку мне – я любил в основном клешни, и в крайнем случае хвост, так называемую шейку.

К возрасту 5 лет я весил ровно 32 килограмма. Помню этот день рождения, входящих в спальню бабушку с дедушкой, их поздравления и главную новость, которую они спешили сообщить – у тебя родился брат! Брат родился в день моего рождения у родителей Ленинграде. И, в тот же год, по возникшим обстоятельствам, родители решили забрать меня в Ленинград тоже. Летом они вместе с братом за мной приехали.

К августу я уже успел набрать плюс 4 килограмма, итого 36. Этот вес и зафиксирован в медкарте при прохождении врачей для детского сада, куда мне впервые в жизни предстояло пойти – сразу в последнюю, подготовительную группу.

Родители занимали комнату на первом этаже в коммунальной квартире, на улице Декабристов, дом 46. Квартира была маленькая, всего на 4 комнаты. Сосед за стенкой был интеллигентный еврей, часто отсутствовавший, так как постоянно попадал в заведение на протекавшей неподалёку реке Пряжке. Там же в ту же эпоху, по слухам, косил от армии Виктор Цой. Про этого соседа я помню разговоры, что кидался-де на кого-то с ножом, что играет часами на пианино одну и ту же ноту, короче – ненормальный. Фамилия его была Шихерт. Жена, которую называли Шихериха, тоже была еврейкой, но доброжелательной. С ней у меня впоследствии был связан один неприятный момент.

Шихериха мыла на коммунальной кухне яблоки – покупные, крупные, очень красивые, – и, видимо, поймав мой взгляд на них, спросила:
– Андрюша, хочешь яблочко?
Меня так тысячу раз спрашивала бабушка, когда мыла яблоки. И яблока мне хотелось – в Курске к ним здорово привыкаешь, поэтому я сказал:
– Хочу!
И Шихериха дала мне яблоко.
Не помню, успел ли я его доесть, но через некоторое время оказался в нашей комнате, где ко мне было применено какое-то насилие со стороны матери, сопровождаемое истерикой и самым главным вопросом: “Как ты посмел сказать – хочу?!”.
С тех пор, когда мне что-то предлагают, я всегда отказываюсь. Самое страшное – это сказать “хочу”, данный рефлекс выработался успешно и на всю жизнь.

Когда начались лихие 90-е, Шихерт, по слухам, пошёл в гору, получил отдельную квартиру и зажил свободно и хорошо.
Следующим соседом был алкоголик Смирнов. Мужчина, опять же, не лишённый интеллигентности – он носил очки и умел, при желании, культурно разговаривать. Однако, он постоянно пил, водил к себе различных мужчин и женщин, частенько в ночное время. Когда вызывали милицию, он умудрялся усадить выпивать и прибывшего милиционера. Вскоре после моего прибытия благодаря Смирнову я обзавёлся новой тельняшкой. У Смирнова случилась очередная драка, на этот раз с моим отцом – поверженный на лопатки Смирнов не нашёл ничего лучше, как рвать на отце тельняшку. Из остатков этой тельняшки сшили уменьшенную копию для меня.

Смирнов по праву занимал один из четырёх столов на общей кухне, но почти не пользовался им – нехитро закусывал в комнате, презирая кулинарию. Потом, когда я пошёл в школу, Смирнов официально разрешил мне делать уроки на его столе – потому что больше мне их делать было негде.
В четвёртой комнате жила молодая женщина, въехавшая вместо недавно умершей бабки. Женщина вскоре вышла замуж, и с её мужем, дядей Серёжей, мы играли на столе Смирнова в разные игры – в настольный футбол с подшипниковым шариком, например.

Когда я впервые оказался в квартире у родителей, меня многое удивило. Например, в общем туалете висело объявление на картонке, сделанное, как выяснилось, моим отцом: “С ногами на горшок не лазать!”. Это было для гостей Смирнова. Мне в 5 лет было невозможно представить – как, и главное – для чего надо лезть с ногами на унитаз? Уже во взрослых годах я узнал, что многие так унитазом и пользуются – залезают на него с ногами. Это дикость, по-моему.

В квартире пахло свежими красками и лаками – к моему приезду отец сделал ремонт, в том числе общественных мест. Полы были деревянные, паркет. Однако, целостность полов постоянно нарушали крысы – они выходили в коридор и на кухню, и скреблись под полом в комнате. Отец заделывал их дыры, на следующий день дыры появлялись вновь.

Также непривычной для меня была такая живность, как клопы и тараканы. Клопы считались хуже тараканов, ибо кусались. Ночью они, неприятно щекоча, ползали по телу. Коньяк Camus действительно пахнет клопами – отец работал в торговом порту, и полученный когда-то от моряков такой коньяк я нюхал.

Тараканы, в основном, жили на кухне в столах и в комнате в книгах. Против них держали аэрозоль, которая называлась “Прима”. Уже тогда говорили, что Приму запретили, ибо ядовита для людей. Таракана же она убивала, только если непосредственно прыскать на него.

С сентября я пошёл в детский сад. До этого было унылое прохождение врачей в поликлинике на улице Глинки, на углу с Римского-Корсакова. Я привык к обкомовской поликлинике на улице Дзержинского в Курске, к индивидуальному подходу врачей. Здесь же был ад какой-то – толпы мамаш, детей, отстранённые врачи и ощущение глубоких тоски и тревоги. Сделали прививки. Вторая ревакцинация от паротита не помогла, но это другая история.

Детский сад “Ивушка” на улице Писарева вверг меня в полное уныние. Отец отвёл меня, поговорил с воспитательницей, постарался меня приободрить, но вскоре ушёл на работу. Я отошёл в угол, собрался с мыслями и тихо заплакал.

Первый мальчик, который ко мне подошёл и заговорил, был очень позитивен. Он слегка оправил меня от шока, возя мне по рукаву рубашки металлическую модель танка и приговаривая: “Хороший мальчик… Танчик по ручке вот ездит”. Он явно был прирождённым психологом. Звали его Ваня Кузин.

Дети в группе были разные – одни смотрели на меня доброжелательно, другие сразу невзлюбили. Спросили, сколько мне лет. Узнав, что пять, а всем вокруг было по шесть, многие возбудились.
– Ты что, дурак что ли? В три года идут в младшую группу, в четыре – в среднюю, в пять – в старшую, а в шесть – в подготовительную! Тебе надо в старшую!
Это моё пятилетие многим не давало покоя и явило дополнительный повод до меня докопаться. Придумывали разные клички, вроде “Пятилет”. Особенно почему-то исходила злостью девочка по имени Аня Павлова. Злобным был и сын уборщицы, или нянечки, по имени Спартак. Однако, авторитет в группе имели здоровые силы – спокойный и добро улыбающийся Ваня Кузин, и ещё спокойная и добрая девочка Оксана Смирнова. Никакие Спартаки и Ани не могли им перечить.

Еда была совершенно непривычной. Первый раз я попробовал селёдку, да ещё и с костями. Меня вырвало. На полдник давали вафли – дети без удивления констатировали, что в вафлях живые червяки. Действительно, между листами магазинных вафель в начинке ползали живые черви.

Несмотря на свои пять лет, на физкультуре при построении по росту я встал первым. Вскоре появился новенький – Павлик Тищенко, гораздо выше меня. А между мной и Павликом стал новенький толстый Миша.

Воспитательниц было две, они менялись по дням или по полдня – Анна Леонидовна и Елена Ивановна, обе молодые. Мне больше нравилась Елена Ивановна – в отличие от громкой и простецкой Анны Леонидовны, она была тихая и добрая. Гулять выходили во двор – там тогда находился штаб ДНД, добровольной народной дружины. Мимо нас частенько водили задержанных с руками за спиной. Дружинники имели право и досматривать задержанных – мы наблюдали в окошко, как, например, у одного дядьки изымали набор воровского инструмента и ножи. Иногда дружинник приводил задержанного один, а иногда вдвоём – вели, взяв с двух сторон.

Часто, особенно зимой, ходили гулять в расположенный через дорогу Алексеевский сад – так, кажется он называется. Там есть небольшой холм – в детстве он казался мне большой горкой. Зимой, по льду, я пытаюсь забраться на неё, падаю, ползу на коленках, а наверху стоит Оксана Смирнова и добро улыбается…

Витя Устинович всё время что-то приносил из дома. Воспитательницы периодически делились друг с другом – Витя принёс то, Витя принёс сё… Однажды Анна Леонидовна объявила:
– Витя принёс политические карикатуры!
Папа Стасика Бухарева работал на почте, развозил на грузовике посылки.
– А нам, – вздыхал Стасик, – никто ни разу в жизни посылки не прислал…

Стационарных кроватей для тихого часа не было. Воспитательницы выдавали раскладушки из кладовки – их надо было уметь разложить, потом матрасы и бельё – надо было научиться застелить. На моём матрасе было крупно написано ручкой: “Киселёв”. Вообще, насколько я помню надписи на матрасах и раскладушках, до попадания в детский сад они должны были служить кому-то более взрослому. Спящий рядом со мной мальчик Коля проводил какие-то опыты со своими экскрементами, и вскоре перестал ходить в садик.
– У Коли дизентерия, – объяснила Алла Леонидовна.

Бабушка и дедушка в письмах интересовались моей жизнью и здоровьем. Дед писал, что сварили раков, а клешни по привычке очистили для меня на отдельную тарелку, а потом вспомнили, что меня нет. Ответные письма я писал под диктовку матери – печатными ещё буквами:
– Дорогие бабушка и дедушка. Я живу хорошо. Ем сосиски и бананы. Андрюша.

Сосисок в Курске в свободной продаже не было, питание сосисками – значит, по высшей категории. Про бананы и говорить нечего, это был дефицит и совсем не по той цене, что сейчас. Действительно, сосиски мне перепадали. Но, совсем не в том количестве, что хотелось. Бананы были и вовсе редко.

На фото под новый, 1984 год, я уже без второго подбородка, грустно стою в колпаке под ёлкой, понурив голову и с обречённым взглядом. До весны я дожил.

Нам вручили дипломы с отметкой об окончании “Полного курса детсадовских наук”, было даже чаепитие, где присутствовали родители.
– Ешь пирожное с чаем, Витя, – сказала мама Вити Устиновича.
– Нет, – многозначительно сказал Витя, – я пирожное без чая.
“Я тоже так люблю”, подумал я. Витя съел пирожное, решил запить, глотнул чая и озадачился:
– А он несладкий…
– Вот-вот, – улыбнулась его мама.

Летом я поехал погостить в Курск к бабушке с дедушкой. В разговоре с глазу на глаз дед, как бы невзначай, спросил меня:
– Ну, а бьют тебя родители-то?
– Бьют,- сказал я, – каждый день… по нескольку раз.
Умный дед сумел обойти мой новый, ленинградский условный рефлекс, полученный в случае с яблоком Шихерихи – нельзя никогда говорить правду, если спрашивают. За обедом, где были и родители, дед поднял этот вопрос.
– Говорят, вы детей бьёте…
Мать краснела и не знала куда деваться, ибо вопрос относился, в основном, к ней. Потом мне придётся много выслушать о себе от неё наедине. Это было первое в моей жизни обвинение в стукачестве. Через много лет я читал письма деда к моим родителям, где он настаивал, что детей надо приучать говорить правду, но прав ли он был – не знаю…

Мы снова ели раков, ездили в Карыж на рыбалку, я не мог не набрать вес. В конце августа, на медосмотре перед школой, мой вес зафиксировали в медкарте – 26 килограммов.

Ровно за год – было 36, а стало 26. Это без учёта набора за лето. Думаю, треть веса я потерял за год гарантированно. Сейчас бы мне так – а не получается сдвинуться ни на грамм, несмотря на Фитнесс-Хаус 4 раза в неделю по 2 часа. Почему?

А потому, что все условные рефлексы уже выработаны.