Теодолитный ход

Препод по геодезии Астахов был похож одновременно на Джузеппе и на Папу Карло; почему-то он меня невзлюбил.

– Вас не Дима зовут? – как-то спросил Астахов.

– Нет, – ответил я.

– А то Татьяна Алексеевна говорит, у почвоведов все мальчики хорошие, но есть один плохой, Димой зовут.

Старенькая Татьяна Алексеевна работала преподавателем математики.

В старые времена на биофаке СПбГУ имелось почвенное отделение, и факультет назывался биолого-почвенным. Почвоведам надо изучать геодезию – вдруг они решат заняться, например, почвенным картированием. Занятия по геодезии проходили на географическом факультете, на 10-й линии Васильевского острова. До 1996 года можно было пройти из здания химфака на Среднем проспекте, дом 41, коридорами и лестницами в здание геофака. Путь пролегал через разгромленные пустые аудитории – рай для наркоманов и влюблённых. Потом на вход в этот мир, который начинался на химфаке на 3-м этаже у библиотеки, повесили замок.

Теорию геодезии проходят во втором семестре первого курса. А потом полагается летняя практика в Саблино. Хотя посёлок официально называется Ульяновкой, я ни разу не слышал, чтобы кто-то употреблял это название. Саблино и всё, по дореволюционному. Впрочем, железнодорожная станция официально называется Саблино.

Утром 6 июня 1996 года мы собрались на Московском вокзале у пригородных касс. Всего нас было 15 человек студентов; плюс куратор, Татьяна Александровна Банкина. Купили билеты, сели в электричку и поехали.

Впервые я увидел эту ветку, новые незнакомые станции: Навалочная, Фарфоровская и так далее. Прямо в поезде с подачи куратора стали разбиваться на бригады по 5 человек и выбирать бригадиров. Девушки доминировали в соотношении 2:1; основу каждой бригады образовывали они. В первую бригаду объединились Лена с Алёной, и присоединили к себе самых высоких мужчин из пятерых имевшихся: кроме меня, в бригаду вошли будущий профессор-эколог Женя и будущая физиолог Надя.

– Андрей, будешь нашим бригадиром? – спросила Лена.

– Буду, – смущённо ответил я.

На площади у станции Саблино стояло приветственное сооружение с буквами: “Ульяновка приветствует вас”. До базы СПбГУ на берегу Тосны тянулся прямой Советский проспект длиной 4 километра. Раньше, как объяснила Татьяна Александровна Банкина, за студентами присылали на станцию подводу с лошадью. Сейчас надо было подождать автобуса.

До нас базу уже заселили геологи с географами, у которых сессия заканчивалась в конце мая. Заведующая базой, сытого вида дама явно без университетского образования, констатировала:

– Почвоведы – это хорошо, в прошлом году у меня только почвоведы не пили, а геологи с географами пили.

Из нас никто не планировал пить; к тому же, на курсе почвоведов перед нами изначально училось только двое мальчиков, один из которых был сектантом, а другой сыном заведующего кафедрой; возможно, не пили они поэтому.

У двухэтажного деревянного барака Татьяна Александровна остановила нас и торжественно сказала, указывая на здание:

– Вот, ребята, в этом доме я тридцать три года назад так же проходила практику. Тридцать три года назад!

По моим расчётам, 33 года назад ей должно было быть 23 года, что много для первокурсницы; возможно, раньше были другие учебные планы. За прошедшие десятилетия здание вряд ли подвергалось серьёзному ремонту. В бараке почвоведам отвели весь второй этаж – два помещения, побольше и поменьше, удачно подошли для разделения коллектива по гендерному признаку. В нашей комнате было как раз 5 кроватей. Мы с gyurza2000 заняли койки ближе к окну. Будущий завкафедрой Женя расположился у двери, а два Димы, из которых один был плохой, заняли кровати посередине, у стола.

Устроившись, пошли получать инвентарь. Практика по геодезии включала теодолитный ход, техническое нивелирование, мензульную и глазомерную съёмки. Для теодолитного хода полагались собственно теодолит, тренога для него, отвес, деревянная рейка и металлическая мерная лента длиной 20 метров.

При выдаче инвентаря присутствовал Астахов.

– Проверьте, чтобы оптика теодолита была не разбита, – интструктировал он, – чтобы рейка была не сломана, тренога чтобы раскладывалась, как надо.

За вывод из строя теодолита грозили материальной ответственностью, а стоил он заоблачно. Также, представлялось неприятным потерять отвес – его пришлось бы покупать у предприимчивого сына заведующей, который изготавливал отвесы и продавал тупым студентам примерно по 2 доллара, что тогда было немало.

– Будете получать мерную ленту, разверните её и посмотрите, чтобы она была не порвана, – добавил Астахов.

Именно это указание, почему-то, я хорошо запомнил: получив мерную ленту, я размотал её и убедился, что она представляет собой одно целое, а не куски. Деления были нанесены через метр, и клёпки через 10 сантиметров. Астахов кое-чего недоговорил, но это выяснится позже.

На базе имелась столовая, полагалось кормление 2 раза в день. Объём обеда был настолько мал, что без внушительной добавки из магазина утолить голод было нельзя. Вечером я насмешил соседей по комнате, открывая в сумерках шпроты, когда все уже улеглись.

Для мытья существовал единственный на всю базу летний душ с холодной водой, которую надо было предварительно набрать, и в душ стояла очередь из девушек. Помыться без очереди появлялась возможность только ночью, при том, что освещения ни в душе, ни вокруг не было. Туалет с дырками в деревянном полу тоже нагонял уныния на городского жителя.

Цвет воды в Тосне – очень тёмный, прозрачности почти нет. Глубина маленькая, от силы по пояс. Мы с Женей попробовали постирать в реке носки. Мыло в этой воде не мылилось, и сушить носки было решительно негде, не развешивать же в лесу по веткам.

Утром следующего дня состоялся выход на местность. Командовала преподаватель практики, Татьяна Ивановна, получившая почему-то сразу прозвище Курица. Ей было, наверное, к пятидесяти, но держалась она моложаво.

Если пройти от базы, от пересечния проспектов Советского и Володарского, с километр в сторону станции по Советскому проспекту, а потом свернуть направо в тихие грунтовые улицы, можно выйти на поляну на высоком правом берегу Саблинки, чуть выше водопада. Уже в нулевых годах нашего века там стало сильно перегорожено, но поляна оставалась – не застроили же, в самом деле, территорию памятника природы, не может же быть такой коррупции. От поляны спускается тропинка вниз, к переброшенному через Саблинку бревну. Левый берег сейчас совсем туристический, по нему подходят к водопаду; в 90-х никаких туристов не было – вообще ни одного человека, благодаря отсутствию интернета. И оформленной с перилами площадки у водопада тоже не было.

Практически на бровке, на краю поляны рядом с обрывом на правом берегу Саблинки, Курица указала нам на забитый в землю деревянный колышек – это была начальная точка нашего теодолитного хода.Теодолит позволяет измерять вертикальные и горизонтальные углы. Как измеряется горизонтальный, понятно – по кругу нанесена шкала от 0 до 360, прибор крутится вокруг своей оси. В вертикальной плоскости “подзорная труба” теодолита тоже крутится. Чтобы измерить вертикальный угол между точками, надо измерить высоту, на которой установлен теодолит относительно вбитого под ним колышка, забить на второй точке такой же колышек, поставить на него двухметровую рейку-линейку, и ловить объективом значение этой высоты на линейке. Совместил горизонтальную риску со значением на линейке, и смотришь на шкалу – там значение вертикального угла в градусах и минутах. Потом меряешь мерной лентой расстояние между точками, раскладывая ленту по земле. То, что намерял лентой – это гипотенуза; в прямоугольном треугольнике, зная гипотенузу и угол, можно найти всё остальное. В частности, интересует длинный катет – он и является тем расстоянием, которое наносится на карту. Короткий катет тоже иногда интересует – значения высоты наносятся на карту, потом точки с одинаковой высотой соединяются сплошной линией, получается карта рельефа.

Теодолитный ход, то есть движение с теодолитом от точки к точке, позволяет найти координаты – широту, долготу и высоту над уровнем моря – неизвестной точки, привязавшись изначально к точке с известными координатами. Идёшь, меряешь расстояние и углы, не забываешь выставлять теодолит по отвесу над колышком и по пузырю на площадке треноги – это важно, записываешь данные, а потом на базе обрабатываешь.

Коротким ходом, всего в шесть точек, мы должны были прийти к врытому в землю железному знаку у дороги, где сейчас стоят туристические автобусы. Спрятанный в траве знак назывался ПП-4, его координаты у Курицы были. Она давала нам координаты нашей стартовой точки на бровке над Саблинкой, а мы должны были сообщить ей координаты ПП-4. Всё просто.

В первый день мы весело прошли три точки. Девушек смешила жестикуляция, которая требовалась для подачи знаков реечнику, куда наклонять рейку – налево или направо. Среднее расстояние между точками было 60 метров – три мерные ленты. Между второй и третьей точкой надо было переходить по бревну через Саблинку.

На второй день дошли до ПП-4, зафиксировали все данные, и с чистой совестью отправились на камеральную обработку.

На третий день мы вычислили координаты ПП-4 и я, как бригадир, с достоинством предоставил их Курице. В данных я был уверен, и мерил и считал сам. Курица, однако, закрутила головой:

– Нет! Не сходится у вас ход.

Измерения допускали некоторую погрешность, и я попытался оправдаться, но Курица продолжала решительно:

– У вас очень сильно не сходится! Это никак не погрешность, это вы что-то не так насчитали!

Мы сели всей бригадой, и ещё два раза пересчитали. Цифры выходили те же.

– Идите на местность, переделывайте ход по-новой.

Другие две бригады, между тем, определили координаты успешно. Даже бригада плохого Димы сделала всё на отлично. Однако, их конечные точки были другие – ПП-2 и ПП-3, тупо списать результаты не получилось бы.

Несколько деморализованный, на следующее утро я повёл бригаду переделывать ход. Девушки ещё сохраняли весёлость. Лена шла по брёвнышку через Саблинку передо мной, и свалилась в речку. Я поспешил помочь ей – это получилось, как объятие; но, не будем об этом. На левом берегу суровый местный житель заговорил со мной, пытаясь обвинить в потраве травы, которая служила кормом для его коров:

– Всё по кругу вытоптано… видно, теодолит стоял… я всех ваших начальников знаю, – дядька придал себе многозначительное выражение, – и Николая Николаевича знаю!

Никакого Николая Николаевича я не знал, о чём и ответил местному. Второй прогон хода дал цифры схожие, но всё-таки другие – разница с первыми координатами была в десятки сантиметров. Это вообще ни в какие ворота не лезло.

– Прогоняйте в третий раз! – Курица была неумолима.

Вечером я купил водки и напился – единственный из почвоведов и единственный раз за практику. Мне полагалось по вечерам ходить на колонку, на Советский проспект, за водой для девушек. Идти было далеко. Лена напомнила мне о воде, и я, видимо, что-то нахамил в ответ. Краем пьяного глаза я всё же заметил, что она взяла бутылки сама и отправилась в темноту. Догнал, с дурацкой улыбкой отобрал бутылки, пошёл сам. Она обиделась.

Третий прогон хода напоминал тяжёлые похороны. Женя был мрачен, девушки тоже, я же с трудом преодолевал внутреннее смятение. Мы всё делаем правильно, всё по мануалу, почему у нас не получается? Наша бригада стала глубоким аутсайдером, другие уже три дня отдыхают и смеются над нами!

По берегу Саблинки проходил допившийся до чёртиков местный. Пытался наехать, но вдруг нащупал точки соприкосновения:

– А ты из горлышка пиёшь? – спросил он меня.

– Пию, – совершенно честно ответил я, так как первые две трети бутылки водки я выпил вчера именно из горлышка.

– Люблю эти места, – сказал местный, осеняя жестом долину Саблинки.

– Я тоже, – сказал я.

Избавившись от него, я продолжал выставлять теодолит и сосредоточенно думать. С соседней точки подошла Алёна.

– Кто это был? – спросила она о местном.

– А это… Николай Николаевич, – что я ещё мог ответить.

На третьей точке сели без сил. Я был близок к тому, чтобы психануть. Каждое измерение одних и тех же точек приносило немного разные цифры. Почему так? Ах жеж ёп твою мать…

Да, блять, я догадался.

– Женя!

Он мрачно кивнул.

– Дай мерную ленту!!!

Схватив ленту, я начал прощупывать каждый метр, считая пупырышки, обозначающие десятисантиметровые отрезки. На одном из метров оказалось семь пупырышков вместо девяти.

– У нас лента короче на 20 сантиметров, чем надо.

Она была склёпана так искусно и красиво, не крутилась вокруг оси заклёпки, что найти это место можно было, только если искать. Что такое “порванная лента”, я представлял буквально – лента разорвана на части. А то, что эти части можно незаметно склепать – я не догадался.

Не догадался я, а пострадали все. Обязан был догадаться.

Таким образом, между каждой точкой мы получали ошибку в длине гипотенузы в среднем 60 сантиметров, но всегда по-разному – смотря, каким концом тянулась лента, попадал ли короткий метр в измерение или оставался на остатке ленты. Концы ленты фиксируются втыканием колышков в землю, при этом лента идёт от колышка к колышку то одним концом вперёд, то другим – поэтому рваный участок то попадал в общее расстояние, то не попадал.

Последний прогон сделали как на крыльях, бегом, делая поправку на те 20 сантиметров. Курица приняла координаты.

Эта саблинская неудача деморализовала меня на все последующие времена. Впервые в жизни меня выбрали бригадиром, а я завёл свою бригаду чёрт-те куда, как лейтенант Ивановский у Василя Быкова в “Дожить до рассвета”. Получается, мне нельзя доверять? Получается, да.

За теодолитным ходом прошло техническое нивелирование, глазомерная съёмка, а на мензульную съёмку наша бригада не успела – потеряли время с мерной лентой. Я перестал мыться, бриться, расчёсывал бесчисленные комариные укусы и еле дотянул до конца практики в статусе бригадира, которого стыдился. Мне стало всё равно, что будет дальше. Девушка из успешной соседней бригады, которая мне нравилась и которой я пытался уделять внимание, прямо с практики ушла из почвоведов в биологи, совсем в другие коллективы, на вечернее отделение – я больше не мог её видеть на учёбе.

Лена вышла замуж за офтальмолога и уехала в тёплые страны.

Алёна тоже где-то в Краснодаре.

Надя – физиолог.

Женя – заведующий кафедрой.

А я сижу и пишу всё это.

Думаю, вы должны понимать, что если в вашей жизни что-то не сходится, не складывается или не стыкуется – возможно, вам выдали искусно склёпанную, а до этого рваную мерную ленту. Не той мерой меряете. Но догадаться об этом – обязаны. Лучше поздно, чем никогда.



Батареи

Отец решил немного освободить гараж. Ненужные вещи он увозит на дачу.

У дальней стенки гаража стоит прицеп – вертикально, поставлен “на попА”. Не так-то просто поставить прицеп вертикально в одиночку – попробуйте сами. Я не могу, хоть и штангой занимался. Отцу далеко за шестьдесят.

На полу гаража сделаны набойки из дерева для фиксации положения прицепа, и отец рывками идёт от набойки к набойке,  продвигая прицеп к стене и вертикальному положению.

По стенкам стоят советские чугунные радиаторы отопления – да не простые, как в квартирах, а длинные, по 16 секций. Мы вдвоём их вытаскиваем и укладываем на прицеп. Передвижение идёт тяжело: приподняли, сделали несколько шагов, поставили.

После погрузки я вытираю пот:

– Тяжёлые у тебя радиаторы, блин…

– Да, – отвечает отец, – но затаскивал-то я их сюда один!

Двадцать пять лет тому назад, да. А я выше и крупнее его.

Старые времена в ЕвросетИ, часть 1

Евросеть возникла в Москве в 1997-м, а в Питере в 2002-м. Описываемые времена находятся в интервале 2004-2010. Для кого-то эти времена совсем новые, но будем исходить из того, что большинство вокруг молоды, и 15 лет тому – для них времена старые.

 

Летом 2009 года за каким-то делом меня завело в салон “Евросеть” в Ейске, на перекрёстке Первомайской и Седина. Продавец был мрачен. Мы разговорились, и я вспомнил про всегда лежащий в паспорте жёлтый пропуск:

– А я-то… В Евросети работал с 2004 по 2007, при Чичваркине!

– Не жалели, что устроились? – спросил продавец.

– Нет.

– А я вот пожалел.

В детали вдаваться не стали. Продавцу я посочувствовал и рассказал, что раньше было хорошо, а потом всё хуже и хуже, вот и пришлось уволиться. Знать бы мне, что Евросеть я вовсе не покинул, мой корпоративный аккаунт не удалён, стаж в компании идёт. И не пройдёт и года, как жёлтый пропуск, хранимый как сувенир, снова заработает…

Про Евросеть я впервые услышал году в 2003-м. Компания пиарилась в прессе, заказывая публикации про себя. Из пубикаций запомнилось, что зарплата у продавцов Евросети – 400 долларов (это неплохо для 2003 года), и компания набирает на работу геев и лесбиянок, вроде как специально.

На “Чернышевской”, рядом с которой я работал, салон “Евросеть” открылся в 2004 году. Как-то осенним вечером я зашёл туда пополнить счёт телефона. Стояла очередь. Номер надо было написать на бумажке и отдать кассиру. Вместо своего +79117343432 я написал +79117343232, и понял ошибку только на следуюший день. В те времена платежи приходили на счёт не сразу.

Квитанция сохранилась, и вечером я пошёл решить вопрос, не очень надеясь на результат – что там бывает в случае ошибочных платежей, кто знает. Опять очередь. Со мной поздоровался высокий молодой продавец – худой и усталый, он почему-то ассоциировался с пауком. “Это, наверное, гей”, подумал я и изложил свою проблему, извиняясь за головотяпство.

Паук решил мой вопрос быстро и без лишних эмоций, оставив хорошее впечатление о Евросети. Через пару лет, правда, меня покоробит, когда он женится на одной из самых красивых и умных девушек-продавщиц…

Домой я ездил через метро Дыбенко. В ноябре там вырос новый торговый павильон, с вывеской “Евросеть”. Было холодно, и внутри бодро работали плиточники, укладывая пол. Павильон не отапливался, и я почему-то запомнил этих плиточников на морозе.

Тогда же, в ноябре, я решил что-то менять в жизни, и пошёл на курсы отделочников. Заведение называлось НОУ “ЭДЕМ” и занимало две комнаты в здании “текстилки” на углу Вознесенского и Садовой.

На лекциях, которые были по вечерам, средних лет преподаватель с внешностью Пучкова-Гоблина рассказывал нам про ремонт и отделку. Не забыл он и опросить слушателей – кто зачем пришёл на курсы, у кого какая мотивация. Большинство были действующими строителями и хотели получить официальную квалификацию. “Корочка” отделочника, оказывается, открывала необъятные горизонты в профессии.

  – Всё, к чему я стремлюсь – это венецианка, – объясняла свою мотивацию женщина средних лет, работавшая на художественной росписи. Венецианкой называли венецианскую штукатурку, за квадратный метр которой платили 300-400 долларов.

Когда очередь дошла до меня, я понял, что такой один, – мне просто нечего было сказать о своём опыте. Отец, работавший плотником, научил меня худо-бедно держать ножовку, топор и молоток, но не более. Поэтому, я честно заявил, что по специальности не работал.

  – Ну, то есть шпатель в руках держали, а правИло – нет? – утвердительно-вопросительно заявил Пучков-Гоблин.

“Да не держал я и шпатель, блять, и что такое правИло – не знаю”, подумал я и кивнул. Аудитория с любопытством косилась на меня. Гоблин задал ещё пару вопросов, и тут его осенило:

  – А, так вы для себя! – судя по всему, это была редкая мотивация для слушателей курсов.

Действительно, стандартная схема такая: человек с гуманитарным образованием, или вообще без никакого, идёт работать на стройку. Отработав энное количество лет, он либо спивается и теряет желание делать карьеру, либо подшивается и стремится любой ценой выбиться в прорабы. Одна из карьерных ступенек – это курсы и официальная корочка. Но так, чтобы человек, не работая ни дня на стройке, взял да и прыгнул в кресло слушателя курсов – это схема редкая и непонятная.

Опыт на стройке, впрочем, у меня был. В августе 1999 года я шёл по двору СПбГУ, поругавшись с родителями и подумывая, как бы найти работу. Во дворе университета стояла временная контора турецкой фирмы “Ренессанс Креэйшн”. В ней сидел молодой раскормленный турок с русской переводчицей. Турок напоминал моего друга Юрия Гужова. “Мы платим сьемь с половина рубли в час”, сказал он, и, пощёлкав на калькуляторе, показал сумму: “Это полючается две пьятьсот в месяц”. Я кивнул, съездил на Политехническую в офис. Турки, или просто говорящие по-русски южные люди, напутствовали меня словами “Таджиков не бить!”, и улыбались. Работали на стройке, действительно, таджики – ремонтировали университетскую столовую, которую в обиходе у нас называли “восьмёркой”. Глядя на валяющийся в строительном мусоре журнал, я вспоминал работавшую здесь в 1995 году девушку-раздатчицу, в которую тогда влюбился. Таджики не говорили по-русски. Атмосфера была такой, что в обеденный перерыв я тихонько положил каску,  просочился в главное здание, переоделся в туалете на первом этаже и ушёл молиться в Андреевский собор на 6-ю линию. Но опыт работы на стройке – полдня до обеда – формально получил.

 В НОУ “Эдем” две недели слушали теорию, после которой направлялись на практику, четыре недели. И, после прослушивания теории, директриса ЭДЕМа дала мне клочок бумаги, где было написано:

“Евросеть. Мойка, 90. Чумакова Дина”

Итак, на практику для получения квалификации “Мастер отделочных работ 4 разряда” меня отправляли в Евросеть. “Это же на морозе плитку класть”, делился я эмоциями со слушателями курсов, из которых направление в Евросеть получили только двое – я и Макс.

Макс был опытным отделочником, делал все виды работ, в том числе сантехнику и электрику. На курсы он пошёл, потому что на очередном месте работы потребовалась “корочка” о квалификации.

Наступил понедельник, я проснулся в офисе RBI на Шпалерной, где работал в охране старшим по объекту. Для себя я сделал расписание – двое суток через пять, только по выходным. По будням бесплатно кормили, но что делать. Выпив натощак чашку кофе из бесплатного автомата, я отправился на Мойку, 90, встречаться с Максом. На Мойке располагались отдел персонала и отдел кадров Евросети. Впервые я узнал, что это не одно и то же, совсем разные отделы.

В здании ютилась не только Евросеть, были и какие-то Русские Газоны, и ещё много кого. Из окна коридора второго этажа открывался вид на садик, где Пуришкевич бегал за Распутиным – соседнее здание было юсуповским дворцом. Дождавшись очереди, мы с Максом зашли в отдел персонала.

Человек 20 девушек-менеджеров активно вели работу с претендентами на вакансии. Это был конвейер, народу набирали много. Стоял шум и весёлая суета. Мы нашли Дину Чумакову, молодую девушку с доброй, а не приклееной, улыбкой, и уселись у её стола.

Выслушав, откуда мы, Дина спросила, пытаясь придать тону строгие нотки:

– Вы работали… по специальности?

Недостаток квалификации и знаний можно легко заменить проявлением инициативы. Не мог же я сказать, что не только никогда не работал по специальности, но и не держал в руках основные инструменты отделочника – например, электродрель или шпатель. Поэтому я поспешил ответить:

– Да! Особенно он, – и указал на Макса.

– Я работал 4 года, – сказал Макс.

Дину устроил наш ответ, и мы получили бумажку с написанным адресом и фамилией, видимо, прораба: Гороховая 70, Деркач Юрий.

Кто немного в теме про Распутина, заметили такое совпадение: от юсуповского дворца мы пошли пешком в конец Гороховой, мимо распутинского дома 64, к стоявшему через два дома угловому семидесятому. Впереди маячил бувший Семёновский плац, который остаётся злачным местом с распутинских времён и поныне.

– Проститутки не стоят, – бодро констатировал Макс.

Впрочем, не было и одиннадцати утра.

Сейчас на углу Гороховой и Загородного подобие бизнес-центра, построенного в конце нулевых. А тогда на этом месте был небольшой пустырь, где до февральской революции 1917 года стоял полицейский участок. Тогдашние якобы “революционные массы”, а по факту уголовники, участок сожгли. В бывших квартирах полицейских размещались отдел развития Евросети, строительная и хозяйственная службы; в первом этаже был склад телефонов, в соседнем крыле – отдел активации контрактов. Но, главный офис был совсем рядом: на Загородном 37, вход со двора; это было практически смежное здание.

Зашли в семидесятый дом. Кабинет в конце коридора на втором этаже, где сидел Юрий Деркач, занимали строительная и хозяйственно-имущественная служба. Юрий возглавлял хозяйственно-имущественную. 

Мой отец с юга Курской области, где деревни бывших государственных крестьян перемешаны с бывшими черкасскими слободами. Перемешаны и жители. В соседнем по деревне доме, например, жили Деркачовы, как-то связанные с Харьковом. Лицо Юрия Деркача показалось мне совершенно соседским и привычным – например, на дядю моего похож, который живёт в бывшей слободе. Сам Юрий, как выяснилось позже, был из-под Полтавы.

Мы уселись у его стола, и я готовился к тому, что сейчас будет, поскольку в жизни это было много раз: “Что вы умеете делать?”, “А вы работали по специальности?” “А плитку ложить умеете?” и так далее. Ничего подобного не произошло. Деркач не задавал вопросов, а начал рассказывать:

  – Значит, работа у нас такая: делать надо всё. От укладки линолеума до ремонта крыш…

Я только радостно кивал, а Макс хмурился.

  – По поводу оплаты, – Деркач замялся, а я удивился, поскольку оплата практики не предполагалась, – если хотите работать 8 часов, с полдесятого до полшестого, тогда это оплачиваться не будет; а если сможете работать больше, то это будет оплачиваться…

Рабочим хозяйственно-имущественной службы платили 1 доллар в час. Чтобы заработать долларов 300, надо было работать часов по 14-15 в день. 

 – А пятидневку можно сделать? – спросил я, – на выходных в охране работаю, сутками…

  – Можно пятидневку сделать, – кивнул Деркач.

Макс отказался от Евросети, не знаю почему.

А я согласился.

Это было 6 декабря 2004 года.

 

Продолжение 

 

Грибы на Верхнем Волозере, окончание

Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6

Самые оптимисты уже понимали, что на карельских грибах они ничего не заработают. Дело было даже не в количестве собранных грибов, а в том, что “Дары Природы” производили впечатление конторы, которая обманывает. Люди стали потихоньку разъезжаться, партиями по нескольку человек.

У меня перед глазами стоял наш сосед по даче дядя Боря, 1920 года рождения, большой человек в советское время:

– Как так – начать и бросить? Поставил цель – бей до конца!

Уезжать собрался и Лёха Пупшев. Денег у него не было. Из своих 200 с небольшим рублей я отдал ему 100, которых должно было хватить на дорогу. Лёха обещал вернуть, оставил свой питерский телефон.

На следующий день я подошёл к коменданту лагеря Андрею:

– Говорят, теперь сигареты нам положены?

– Ты ж не куришь.

– Ну, попробую.

Андрей выдал пачку “Примы”. Когда мне в руки попадают сигареты, начинаю курить одну от другой, пока не почувствую эффект. В особо трудных случаях получалось выкурить и пачку подряд. Не помню, сколько этих классических “примин” ушло, прежде чем я снова зашёл в палатку Андрея:

– Я хочу уехать.

Андрей из вежливости попробовал меня уговорить, потом утешить.

Забравшись в холодную реку, я помылся и сбрил бороду.

Уложил вещи в дорогу: прихватывал компас со стрелкой в жидкости – до сих пор не могу найти такого хорошего компаса в продаже, комплект постельного белья, новые резиновые сапоги, выданные-таки “Дарами Природы”, и алюминиевые ложку с вилкой.

В палатке была традиция провожать “дембелей”, уезжал не я один, но в этот раз активу палатки всё надоело:

– Да пошли эти дембеля! – и актив ушёл пить в узком кругу нелегально добытую водку.

Пить в лагере запрещалось, но некоторые поначалу умудрялись пройти за ночь больше 30 километров до Габсельги и обратно за водкой. Проблема была в том, что купить было не на что.

Утром 25 августа “Соболь” забрал нас из лагеря. Семнадцать километров по ямкам, Габсельга, Повенец, Сандармох, Пиндуши и, наконец, Медвежьегорск. Поезд уходил после обеда.

Мы уезжали вместе с сестрами Кудля. У одной из них не оказалось паспорта, чтобы купить билет. Медвежьегорские милиционеры без проблем выдали справку: мол, личность установлена.

Билет на поезд до Петербурга стоил 63 рубля. Пройдясь немного по Медвежьегорску, я купил в дорогу буханку хлеба – огромную нестандартную буханку. Зашёл на переговорный пункт и дозвонился до будущей жены:

– Я возвращаюсь.

Она была очень удивлена – только недавно говорил с тёщей, что остаётся, а теперь едет. Её письмо, ответ на моё, было уже написано – она не успела его отправить, и я смог потом его прочитать.

Всю дорогу я спал. В кармане оставалось 23 рубля. Билет на автобус до Шлиссельбурга стоил 18. До метро Дыбенко можно было дойти пешком за пару часов. И ещё 5 рублей я сунул в таксофон на вокзале:

– Лёха, я приехал.

– Мне не отлучиться, дома никого нет, – Лёха жил на Просвещения.

– У меня денег нет.

Ещё не закончился разговор, а стоявший за мной в очереди дедок уже дёргал меня за рукав:

– Я дам тебе денег!

Вежливо поблагодарив деда, я стал дожидаться Лёху. Он приехал через час, и привёз мне 100 рублей. До метро Дыбенко, тем не менее, я дошёл от Московского вокзала пешком – по сравнению с проходимыми ежедневно в Карелии километрами это была ерунда.

Втиснувшись в 575-й автобус, доехал до Шлиссельбурга. Мы взяли лодку, накачали на берегу Новоладожского канала, переплыли его и оказались на пустынном городском пляже. Ветер был в сторону берега.

– Мы не выйдем, – сказала жена.

– Выйдем, почему не выйдем.

Вышли, и покачались на волнах, пока не надоело. Впереди была тяжёлая жизнь – никакого “Литературного кафе”, голодуха пуще прежнего. Помог тогда академик Москвичёв. Поженились мы через 8 месяцев.

Только через 15 лет я снова попал на эту поляну у реки Вола. Никаких следов лагеря уже не было, только кострища туристов, да проглядывающий на окружающих склонах плохо прикопаный мусор. Туалет, срубленый плотником на левом берегу Волы, отсутствовал, но следы выгребной ямы были явными – возможно, строение сгнило совсем недавно. Мы поставили палатку на берегу повыше плотины, там, где стояла в 2000 году солдатская палатка для хранения ящиков с принятыми грибами. Спали под шум водопада. Днём я пробежал по знакомым лесным местам. Как и 15 лет назад, к северу от лагеря жили глухари. Вот только грибов не было, хотя дни стояли те же – середина августа. Приехал егерь на буханке, спросил, не стреляли ли. Про своего предшественника 15-летней давности он ничего сказать не мог, только пожимал плечами. Подтвердил про глухарей и про отсутствие грибов, “потому что лета не было”. Проходил гламурный спиннингист с палкой тысяч за 10 – московские и питерские туристы стояли дальше, на основном берегу Волозера, а не в нашей заводи. А вечером второго дня послышался дизельный звук, и приехал подготовленный Хантер из Ивановской области, пара с дочкой. Палатку поставили рядом с нами. Наутро я, как мог, уходил от общения. Поняв, что они намереваются тут задержаться, я скомандовал сворачивание палатки и сборы в дорогу. Потом я читал их отчёт на ивановском форуме джиперов – сразу после нашего отъезда приехала питерская машина, экипаж которой тоже считал эту поляну своей на том основании, что каждый год тут останавливается.

Никто из этих экипажей не голодал на Верхнем Волозере, не видя еды по три дня; никто не пытался тут заработать, собирая грибы, чтобы сводить будущую жену в “Литературное Кафе”; никто не терял надежды, понимая, что несколько недель на берегах Волы выброшены из жизни зря; никого не привозили сюда в кузове ГАЗ-66, накормив пустыми обещаниями; они просто приехали из Москвы, Питера и городов помельче сюда развеяться.

Поэтому, это наша поляна, у истока реки Вола из Верхнего Волозера, у плотины – тех, кто сидел там в армейских палатках в августе 2000 года.

Плотина на реке Вола

Личный рекорд похудения

Был у меня в жизни год, за который я потерял не меньше 30% веса. А дело было так.

До возраста пяти лет и четырёх месяцев я жил у бабушки с дедушкой в Курске. Родители жили в это время в Ленинграде. Раз в год они приезжали.

В семье у деда не было проблем с питанием. Дед на пенсии работал начальником Госохотинспекции. В доме было мясо диких животных, птиц, а также рыба и раки. Сосед по даче был директором мясокомбината, и это знакомство было деду абсолютно не нужно. Раков обычно варили пару кастрюль, а когда садились есть, чистили клешни отдельно и откладывали на тарелку мне – я любил в основном клешни, и в крайнем случае хвост, так называемую шейку.

К возрасту 5 лет я весил ровно 32 килограмма. Помню этот день рождения, входящих в спальню бабушку с дедушкой, их поздравления и главную новость, которую они спешили сообщить – у тебя родился брат! Брат родился в день моего рождения у родителей Ленинграде. И, в тот же год, по возникшим обстоятельствам, родители решили забрать меня в Ленинград тоже. Летом они вместе с братом за мной приехали.

К августу я уже успел набрать плюс 4 килограмма, итого 36. Этот вес и зафиксирован в медкарте при прохождении врачей для детского сада, куда мне впервые в жизни предстояло пойти – сразу в последнюю, подготовительную группу.

Родители занимали комнату на первом этаже в коммунальной квартире, на улице Декабристов, дом 46. Квартира была маленькая, всего на 4 комнаты. Сосед за стенкой был интеллигентный еврей, часто отсутствовавший, так как постоянно попадал в заведение на протекавшей неподалёку реке Пряжке. Там же в ту же эпоху, по слухам, косил от армии Виктор Цой. Про этого соседа я помню разговоры, что кидался-де на кого-то с ножом, что играет часами на пианино одну и ту же ноту, короче – ненормальный. Фамилия его была Шихерт. Жена, которую называли Шихериха, тоже была еврейкой, но доброжелательной. С ней у меня впоследствии был связан один неприятный момент.

Шихериха мыла на коммунальной кухне яблоки – покупные, крупные, очень красивые, – и, видимо, поймав мой взгляд на них, спросила:
– Андрюша, хочешь яблочко?
Меня так тысячу раз спрашивала бабушка, когда мыла яблоки. И яблока мне хотелось – в Курске к ним здорово привыкаешь, поэтому я сказал:
– Хочу!
И Шихериха дала мне яблоко.
Не помню, успел ли я его доесть, но через некоторое время оказался в нашей комнате, где ко мне было применено какое-то насилие со стороны матери, сопровождаемое истерикой и самым главным вопросом: “Как ты посмел сказать – хочу?!”.
С тех пор, когда мне что-то предлагают, я всегда отказываюсь. Самое страшное – это сказать “хочу”, данный рефлекс выработался успешно и на всю жизнь.

Когда начались лихие 90-е, Шихерт, по слухам, пошёл в гору, получил отдельную квартиру и зажил свободно и хорошо.
Следующим соседом был алкоголик Смирнов. Мужчина, опять же, не лишённый интеллигентности – он носил очки и умел, при желании, культурно разговаривать. Однако, он постоянно пил, водил к себе различных мужчин и женщин, частенько в ночное время. Когда вызывали милицию, он умудрялся усадить выпивать и прибывшего милиционера. Вскоре после моего прибытия благодаря Смирнову я обзавёлся новой тельняшкой. У Смирнова случилась очередная драка, на этот раз с моим отцом – поверженный на лопатки Смирнов не нашёл ничего лучше, как рвать на отце тельняшку. Из остатков этой тельняшки сшили уменьшенную копию для меня.

Смирнов по праву занимал один из четырёх столов на общей кухне, но почти не пользовался им – нехитро закусывал в комнате, презирая кулинарию. Потом, когда я пошёл в школу, Смирнов официально разрешил мне делать уроки на его столе – потому что больше мне их делать было негде.
В четвёртой комнате жила молодая женщина, въехавшая вместо недавно умершей бабки. Женщина вскоре вышла замуж, и с её мужем, дядей Серёжей, мы играли на столе Смирнова в разные игры – в настольный футбол с подшипниковым шариком, например.

Когда я впервые оказался в квартире у родителей, меня многое удивило. Например, в общем туалете висело объявление на картонке, сделанное, как выяснилось, моим отцом: “С ногами на горшок не лазать!”. Это было для гостей Смирнова. Мне в 5 лет было невозможно представить – как, и главное – для чего надо лезть с ногами на унитаз? Уже во взрослых годах я узнал, что многие так унитазом и пользуются – залезают на него с ногами. Это дикость, по-моему.

В квартире пахло свежими красками и лаками – к моему приезду отец сделал ремонт, в том числе общественных мест. Полы были деревянные, паркет. Однако, целостность полов постоянно нарушали крысы – они выходили в коридор и на кухню, и скреблись под полом в комнате. Отец заделывал их дыры, на следующий день дыры появлялись вновь.

Также непривычной для меня была такая живность, как клопы и тараканы. Клопы считались хуже тараканов, ибо кусались. Ночью они, неприятно щекоча, ползали по телу. Коньяк Camus действительно пахнет клопами – отец работал в торговом порту, и полученный когда-то от моряков такой коньяк я нюхал.

Тараканы, в основном, жили на кухне в столах и в комнате в книгах. Против них держали аэрозоль, которая называлась “Прима”. Уже тогда говорили, что Приму запретили, ибо ядовита для людей. Таракана же она убивала, только если непосредственно прыскать на него.

С сентября я пошёл в детский сад. До этого было унылое прохождение врачей в поликлинике на улице Глинки, на углу с Римского-Корсакова. Я привык к обкомовской поликлинике на улице Дзержинского в Курске, к индивидуальному подходу врачей. Здесь же был ад какой-то – толпы мамаш, детей, отстранённые врачи и ощущение глубоких тоски и тревоги. Сделали прививки. Вторая ревакцинация от паротита не помогла, но это другая история.

Детский сад “Ивушка” на улице Писарева вверг меня в полное уныние. Отец отвёл меня, поговорил с воспитательницей, постарался меня приободрить, но вскоре ушёл на работу. Я отошёл в угол, собрался с мыслями и тихо заплакал.

Первый мальчик, который ко мне подошёл и заговорил, был очень позитивен. Он слегка оправил меня от шока, возя мне по рукаву рубашки металлическую модель танка и приговаривая: “Хороший мальчик… Танчик по ручке вот ездит”. Он явно был прирождённым психологом. Звали его Ваня Кузин.

Дети в группе были разные – одни смотрели на меня доброжелательно, другие сразу невзлюбили. Спросили, сколько мне лет. Узнав, что пять, а всем вокруг было по шесть, многие возбудились.
– Ты что, дурак что ли? В три года идут в младшую группу, в четыре – в среднюю, в пять – в старшую, а в шесть – в подготовительную! Тебе надо в старшую!
Это моё пятилетие многим не давало покоя и явило дополнительный повод до меня докопаться. Придумывали разные клички, вроде “Пятилет”. Особенно почему-то исходила злостью девочка по имени Аня Павлова. Злобным был и сын уборщицы, или нянечки, по имени Спартак. Однако, авторитет в группе имели здоровые силы – спокойный и добро улыбающийся Ваня Кузин, и ещё спокойная и добрая девочка Оксана Смирнова. Никакие Спартаки и Ани не могли им перечить.

Еда была совершенно непривычной. Первый раз я попробовал селёдку, да ещё и с костями. Меня вырвало. На полдник давали вафли – дети без удивления констатировали, что в вафлях живые червяки. Действительно, между листами магазинных вафель в начинке ползали живые черви.

Несмотря на свои пять лет, на физкультуре при построении по росту я встал первым. Вскоре появился новенький – Павлик Тищенко, гораздо выше меня. А между мной и Павликом стал новенький толстый Миша.

Воспитательниц было две, они менялись по дням или по полдня – Анна Леонидовна и Елена Ивановна, обе молодые. Мне больше нравилась Елена Ивановна – в отличие от громкой и простецкой Анны Леонидовны, она была тихая и добрая. Гулять выходили во двор – там тогда находился штаб ДНД, добровольной народной дружины. Мимо нас частенько водили задержанных с руками за спиной. Дружинники имели право и досматривать задержанных – мы наблюдали в окошко, как, например, у одного дядьки изымали набор воровского инструмента и ножи. Иногда дружинник приводил задержанного один, а иногда вдвоём – вели, взяв с двух сторон.

Часто, особенно зимой, ходили гулять в расположенный через дорогу Алексеевский сад – так, кажется он называется. Там есть небольшой холм – в детстве он казался мне большой горкой. Зимой, по льду, я пытаюсь забраться на неё, падаю, ползу на коленках, а наверху стоит Оксана Смирнова и добро улыбается…

Витя Устинович всё время что-то приносил из дома. Воспитательницы периодически делились друг с другом – Витя принёс то, Витя принёс сё… Однажды Анна Леонидовна объявила:
– Витя принёс политические карикатуры!
Папа Стасика Бухарева работал на почте, развозил на грузовике посылки.
– А нам, – вздыхал Стасик, – никто ни разу в жизни посылки не прислал…

Стационарных кроватей для тихого часа не было. Воспитательницы выдавали раскладушки из кладовки – их надо было уметь разложить, потом матрасы и бельё – надо было научиться застелить. На моём матрасе было крупно написано ручкой: “Киселёв”. Вообще, насколько я помню надписи на матрасах и раскладушках, до попадания в детский сад они должны были служить кому-то более взрослому. Спящий рядом со мной мальчик Коля проводил какие-то опыты со своими экскрементами, и вскоре перестал ходить в садик.
– У Коли дизентерия, – объяснила Алла Леонидовна.

Бабушка и дедушка в письмах интересовались моей жизнью и здоровьем. Дед писал, что сварили раков, а клешни по привычке очистили для меня на отдельную тарелку, а потом вспомнили, что меня нет. Ответные письма я писал под диктовку матери – печатными ещё буквами:
– Дорогие бабушка и дедушка. Я живу хорошо. Ем сосиски и бананы. Андрюша.

Сосисок в Курске в свободной продаже не было, питание сосисками – значит, по высшей категории. Про бананы и говорить нечего, это был дефицит и совсем не по той цене, что сейчас. Действительно, сосиски мне перепадали. Но, совсем не в том количестве, что хотелось. Бананы были и вовсе редко.

На фото под новый, 1984 год, я уже без второго подбородка, грустно стою в колпаке под ёлкой, понурив голову и с обречённым взглядом. До весны я дожил.

Нам вручили дипломы с отметкой об окончании “Полного курса детсадовских наук”, было даже чаепитие, где присутствовали родители.
– Ешь пирожное с чаем, Витя, – сказала мама Вити Устиновича.
– Нет, – многозначительно сказал Витя, – я пирожное без чая.
“Я тоже так люблю”, подумал я. Витя съел пирожное, решил запить, глотнул чая и озадачился:
– А он несладкий…
– Вот-вот, – улыбнулась его мама.

Летом я поехал погостить в Курск к бабушке с дедушкой. В разговоре с глазу на глаз дед, как бы невзначай, спросил меня:
– Ну, а бьют тебя родители-то?
– Бьют,- сказал я, – каждый день… по нескольку раз.
Умный дед сумел обойти мой новый, ленинградский условный рефлекс, полученный в случае с яблоком Шихерихи – нельзя никогда говорить правду, если спрашивают. За обедом, где были и родители, дед поднял этот вопрос.
– Говорят, вы детей бьёте…
Мать краснела и не знала куда деваться, ибо вопрос относился, в основном, к ней. Потом мне придётся много выслушать о себе от неё наедине. Это было первое в моей жизни обвинение в стукачестве. Через много лет я читал письма деда к моим родителям, где он настаивал, что детей надо приучать говорить правду, но прав ли он был – не знаю…

Мы снова ели раков, ездили в Карыж на рыбалку, я не мог не набрать вес. В конце августа, на медосмотре перед школой, мой вес зафиксировали в медкарте – 26 килограммов.

Ровно за год – было 36, а стало 26. Это без учёта набора за лето. Думаю, треть веса я потерял за год гарантированно. Сейчас бы мне так – а не получается сдвинуться ни на грамм, несмотря на Фитнесс-Хаус 4 раза в неделю по 2 часа. Почему?

А потому, что все условные рефлексы уже выработаны.

Птица

В четверг залетела птица в окно. В офис, пока я ходил разгружать машину. Уже вечер, я торопился, быстрей бы закончить. Возвращаюсь – бьётся воробей в стекло. Изнутри.
Окно из трех частей, средняя открыта. В среднюю лететь не хочет – а, думает, я не дурак, там стекло, – и летит в боковые. Падает, отбившись, на мою рассаду эвкалиптов. Переворачивает на бок бутылку и начинает её вертеть, как медведь на бочке.
Хуже приметы нет, чем птица в окно. К покойнику. Если повезёт, к пожару.
День был тяжёлый, архитяжёлый. Я многого не успел, но уже опаздываю уехать. А тут мне и покойник, и пожар. Пытаюсь выгнать воробья – не понимает он, куда лететь.
Тогда я ору. Не как сейчас говорят “ору” в смысле “смеюсь”, а – блядьсукаубьюнахуйёбаныйтыуёбище, убьюнахуй. Громко ору. Схватил рулон крафт-бумаги метра полтора длиной, мочу уже на поражение.
Воробей паникует и уходит в противоположную от окна сторону, на верхние полки стеллажей, в коробки с компрессионными фитингами для труб ПНД. В офисе у нас и склад же. И в этих коробках воробей затихает.
А я всё ору. Молочу по коробкам крафтом. Запустил в них двухлитровку кока-колы.
Воробей молчит.
“Сдох от страха”, – думаю.
Ушёл, и окно закрыл.

Рассказал про это всё дома.
– Смертушка моя, – говорю, – прилетела.

На следующий день в коробках было тихо.
“Точно помер”, думал я, “от одного крика моего помереть можно, а тут ещё двухлитровка кока-колы”.
Лезть в коробки с фитингами я избегал.
В разгар дневной кутерьмы пришёл Николай Александрович Смирнов.
– А дайте мне компрессионных фитингов для труб ПНД!
Николай Александрович плохо слышит, даже со слуховым аппаратом.
Я направился к коробкам.
– Да, – кричу, – Николай Александрович, птица вчера в коробки залетела!
– Птица?
– Так точно! Сдохла! Дохлая птица теперь в фитингах!
– Думаете, сдохла?
Я мало верю в живучесть птиц, после того как выкидывал с балкона кучу дохлых стрижей, которые не могут взлететь с поверхности и мрут от бескормицы.
– Думаю, сдохла! – говорю, и снимаю коробку.
Что-то порскнуло, а я выполнил нечто вроде команды “ложись” со словами “вот он, блядь”.
Воробей полетел к окну и стал исполнять вчерашние танцы: не вылетал в открытую створку, а бился в закрытые.
– Николай Александрович, вот как его выгнать?
Николай Александрович подошёл к окну, рассчитал сложную траекторию воробья, и схватил его рукой. После чего выкинул в открытую створку.
– Ко мне их знаешь, сколько залетает, – сказал он. Потом добавил задумчиво:
– А почему они залетают?
“Может, не такая и примета”, подумал я.
Фитинги, тем не менее, теперь в воробьином помёте.

Грибы на Верхнем Волозере, часть 6

Продолжение. Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5.

В Медвежьегорск мы ездили небольшими группами на “Соболе”, и я побывал на базе “Даров Природы”. Под открытым небом стояли металлические бочки без крышек. В каждую бочку опускался полиэтиленовый мешок, в него высыпались наши грибы и заливались водой. Бочек таких было, наверное, несколько сотен. В офисе имелась небольшая столовая.

Борис Борисович Баранов, или тот, кого им считали, приказал положить мне тарелку пшёнки. Я не ем пшёнки, но из вежливости стал потихоньку клевать.

– Видите, как мы тут питаемся? Не думайте, что мы тут разносолы едим! – он так и сказал, честное слово.

– У них в холодильнике и виноград есть, и всё остальное, – шепнула мне девушка из нашей партии, которую оставили работать при базе.

Таких было несколько человек – они по приезде заявили, что не могут жить в палатках. Среди них был совсем ещё мальчик Лёша – маленький, в очках, вылитый Сергей Кириенко. По-моему, он быстро отправился домой, в первых рядах.

Пока ждали обратный рейс “Соболя”, Борис Борисович пытался задействовать меня на какой-то работе по обслуживанию бочек с грибами. Несмотря на щедро выделенную пшёнку, я отказывался работать. Мотивировал я это директору так: за грибы – сдельная оплата, а за бочки сколько? Баранов отвечал что-то невнятное, видимо за работу с бочками платили пшёнкой. Потом я напомнил, что контракт начался с 1 августа, вычет за питание тоже, а кормить начали с 10-го. И, по контракту у меня вычтут 500 рублей из грибов.

– Да, но мы такими делами не занимаемся! – сказал Баранов, но я ему почему-то не поверил.

Ещё в Медвежьегорске я зашёл на почтовое отделение и заказал телефонный разговор со Шлиссельбургом, где жила будущая жена. Мобильные телефоны стали массовыми года через три, до этого мы созванивались по стационарным. Дома была только тёща, строго заметившая в трубку:

– Она, вообще-то, ждёт.

Это добавило мне мрачных мыслей. Меня ждут, а я тут пшёнкой угощаюсь, и перспектив никаких.

На обратном пути водитель “Соболя”, проехав Пиндуши, притормозил у указателя “Захоронение Сандармох” и свернул с шоссе налево.

– Что за захоронение, всё хочу посмотреть, – объяснил он.

В сосновом лесу без подлеска, между деревьев, стояли кресты. Вся эта обстановка производила очень сильное впечатление. Мы разбрелись, читая надписи на крестах, рассматривая фотографии. Постояли у камня с надписью о расстреле 1111 узников Соловков в ноябре 1937 года. Я зашёл в часовню, где лежала поминальная книга. Зная, что у жены были репрессированные предки, я пытался найти их здесь по фамилии – Врублевские. В книге был один Врублевский Франц Викентьевич – как выяснилось потом, не тот, но я записал его данные.

Забегая вперёд – через 15 лет я заехал на Сандармох со своим отцом. Я ничего не говорил ему заранее, просто привёз посмотреть. Его реакция на фамилии и фотографии на крестах была такая же, как и у меня за 15 лет до этого:

– Так это же не евреи?

У него, как и у меня, был стереотип, что при Сталине репрессировали евреев. Корни этого стереотипа в том, что вопрос репрессий мусолят почти всегда евреи. Вопрос “плохого Сталина” поднимают почти только исключительно евреи. Их и правда репрессировали, но уже со второй половины 40-х. А до этого репрессировали они.

Он под сосной лежит, её питая.
Ни ты, ни я не знаем, почему.
Но приняла земля его родная,
В своей земле не скучно одному.

Мне говорят, что я его жалею.
Во мне не жалость – злоба говорит.
Родился русским, умер от еврея,
И умный внук уже не отомстит.

Пускай живёт наследие эпохи.
Своя земля не терпит пустоты.
Его удел – лежать на Сандармохе,
А мой удел – разглядывать кресты.

Окончание следует

Грибы на Верхнем Волозере, часть 5

Продолжение. Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4

Ксения вскоре уехала. Теперь готовить еду на полевой кухне оставляли дежурных – кого-то из нас по очереди. В день моего дежурства приехал толстяк, которого видели на собеседовании в питерском офисе. Его считали генеральным директором, Борисом Борисовичем Барановым. Он выслушивал жалобы и опровергал их:

– Зачем вам сапоги? Я, например, по лесу хожу в кроссовках.

При этом Борис Борисович показывал на свои модные кроссовки.

Вместе с ним приехала вторая, более совершенная полевая кухня. С консервации, в смазке.

– Кто дежурный? – спросил Борис Борисович.

– Я.

– Вот, видите эту печку? Её надо хорошенько прохуячить, – Баранов сделал решительный жест рукой сверху вниз, – чтобы очистить от смазки, поняли?

– Да, – ответил я.

Борис Борисович смотрел на меня неодобрительно – я не излучал бодрости, а напоминал обреченного ослика. Прохуячить, так прохуячить. Всё равно помирать. Нехватка калорий и белка давала о себе знать – я и так приехал в лес наполовину доходягой, а отъедаться в лесу не получалось. Основой питания была крупа, а я не люблю и не усваиваю крупу. Есть кашу по доброй воле я могу только в случае совсем крайнего голода. В относительном достатке были сахар и подсолнечное масло. По сахару я не догадался сам – а, увидев случайно мужиков, которые сыпали его столовыми ложками в чай, примерно на полкружки, со словами “надо глюкозу хуярить”, – тоже стал сыпать сахара полкружки. Это давало силы. Ещё одним источником калорий было подсолнечное масло, но его надо было крысить втихаря. Масло стояло в палатке, и если зайти туда в обед, когда никого нет – можно было налить себе полкружки масла, потом добавить туда соли и выпить. Это тоже помогало.

С приготовлением каши, как дежурный, я справлялся. На ведро воды, набранной из Волы, сыпали пару килограммов крупы, и потом пару банок каких-нибудь дешёвых консервов. Это был обед на весь лагерь.

С приезжающим по вечерам “Соболем” можно было передать письма домой. Мне было некому писать, кроме будущей жены, и на третью неделю жизни в лесу я написал ей. Подробно про нашу жизнь, но в оптимистических тонах. “Грибов я приношу не меньше, чем средний сборщик”, “Я тут потихоньку обрастаю бородёнкой, умываюсь и стираю в речке”, “Готовим обед на полевой кухне, а я как кашевар в фильмах про войну”. На эти письма адресаты могли отвечать – на адрес квартиры “Даров Природы” на Пестеля. Я ждал, что мне ответят. Перекинув через плечо связанные ремнём за дужки два ведра, я шёл по лесной дороге, напевая на мотив, похожий на “Каким ты был, таким остался”:

Моё письмо уже летит.
Мне остаётся только ждать.
И я хожу – немыт, небрит, –
Хожу грибочки собирать.

Не держат воду сапоги –
Теперь смотрю на них с тоской.
Я утонул на полноги,
И жду с протянутой рукой.

Я не жалел до этих пор,
Не пожалею никогда.
И между ёлок и озёр
Моя растрачена беда.

В один из дней в лагерь заехал уазик каких-то местных карельских егерей. Главный егерь, колоритного вида с капитанской бородкой, в синем охотничьем костюме, что-то выяснял с комендантом Андреем. Уехал, вроде бы, добрым. А на следующий день приехала проверка миграционной службы.

По тогдашнему российскому законодательству, надо было регистрироваться по месту прибывания, если приехал в другой регион более чем на три дня. В основном, на это забивали болт. Я жил месяцами и годами в других регионах, нигде не регистрируясь. Меня никто не проверял, возможно, благодаря не особенно южной внешности. С чёрных брали взятки на каждом шагу. Бедные карельские чиновники почувствовали заработок, ради которого можно было потрястись восемнадцать километров по грунтовке.

“Дары Природы” не хотели нести из-за нас большие представительские расходы, поэтому исправлять нарушение законодательства пришлось по закону. Партиями мы ездили в Медвежьегорск, где надо было отдать паспорт – на оформление регистрации, – и уехать в лес уже без паспорта.

Продолжение следует

Бабушка с братом

Бабушка с братом
Лидия Петровна Котова (Пакусина) и Александр Петрович Пакусин

Моя бабушка Лидия Петровна Пакусина (в замужестве Котова, 1929-1987) с младшим братом Александром Петровичем Пакусиным.
Родились в Романовке Саратовской области.
У обоих есть потомки в Санкт-Петербурге.

Грибы на Верхнем Волозере, часть 4

Продолжение. Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3

поляна у реки Вола
Поляна у плотины на р.Вола при выходе из Верхнего Волозера

Сбор дикорастущих грибов и ягод я представлял, как нечто организованное. Растянулись в цепь и пошли прочёсывать лес. Не только я это представлял, как выяснилось.

Но всё оказалось не так.

Утром среди нас нашли плотника, который приехал с сыном, и поручили им сколачивать туалет. Он же, плотник, потом сколотил мостки, уходящие в озеро. Это было, скорее, затопленное русло реки Вола, а Верхнее Волозеро на пару метров подпёрто плотиной. Из затопленного русла торчали остатки деревьев. Вода была очень холодная.

Комендант лагеря Андрей, похожий на комсомольца из советских фильмов, располагался в палатке с двумя охранниками. У охранников были ружья. Один, с усами и в охотничьем костюме, заставлял вспомнить фильм “Красная шапочка” с Яной Поплавской. Другой, Владимир, напоминал Анатолия Папанова. Он приехал на своих жигулях “шестёрке” с прицепом. В свободное время Владимир чистил грибы и засаливал их в пластиковых вёдрах, которые у него в изобилии водились в прицепе.

У Андрея в палатке можно был получить компас, резиновые сапоги и пару красных пластиковых вёдер – под грибы.

Завтрака не было, потому что, как выяснилось, в лагере совсем не было еды. Три дня, которые прошли до завоза продуктов и установки армейской полевой кухни, я ел растущие вокруг лагеря ягоды – вплоть до водяники Impetrum nigrum, которую так недавно проходили по ботанике. Когда на второй день Лёха Пупшев угостил меня оставшимся у него с Питера бутербродом с мясом, это было ярчайшее ощущение, к тому же мяса я не ел с весны.

На третий день централизованно сварили суп из сыроежек – вокруг росли в основном они. Мужики зло поглядывали на женщину лет пятидесяти, которая руководила сооружением супа:

– Слышьте… это она сказала, что сыроежки нахуй чистить!

Общественность была недовольна нечищеными сыроежками в супе.

Мои планы на сбор ягод провалились.

– Ягоды вы собирать не будете. В этом году большой урожай в Чувашии, закупаем там.

С грибами ситуация тоже усложнилась:

– Белые, подосиновики и подберёзовики – шляпка не более трёх сантиметров. Также несите лисички. Остального не надо.

Поскольку люди не могли по привычке не брать грибы со шляпкой и четыре, и пять, и шесть сантиметров, охранник Владимир не вставал из-за стола, чистя забракованные по размеру грибы и складывая их в вёдра.

А по организации сбора всё было просто:

– Идите куда хотите, где найдёте грибы, там и собирайте.

И я начал ходить, держась Лёхи Пупшева. Он знал грибы – показывал мне, где подосиновик, где подберёзовик. Первые дни показали, что набрать грибов на 300 рублей в день не реально. В лагере было три-четыре опытных грибника-одиночки, которые уходили далеко и приносили много, на 300 рублей в день наверняка. Была компания белорусов, которые уходили далеко, и возвращались с палками, на которых висели вёдра с грибами – эти палки они несли, как носилки. За всё время пребывания в лагере я так и не нашёл места, где они брали столько белых.

Со временем я отделился от Лёхи, стал ходить один с двумя вёдрами, которые связывал ремнём и перекидывал через плечо – так было удобнее. Два ведра получалось собрать до обеда и два – после обеда. Эти четыре ведра уже приближались к 300 рублям в день, но я помнил, что по контракту 50 рублей в день вычитается за питание, а грибы я начал приносить уже после десятого дня контракта…

Один раз я чуть не потерял нож – это было страшно, грибы без него собирать нельзя, а своего ножа бы мне никто не дал. Много раз я обходил поляну с подберёзовиками, где обронил нож, и нашёл его. В другой раз я потерял в палатке очки. Это тоже было страшно, потому что без очков я вижу ровно вдвое меньше грибов, чем в очках – проверено многократными экспериментами. Очки помог мне найти Лёха Пупшев…

Когда в лагерь привезли полевую кухню, появилась и новая участница проекта – говорили, что это повариха. Звали её Ксения. Она была беременной на последних сроках, ходила в тельняшке, и по происхождению, как сама говорила, была цыганкой. Ходили слухи, что у неё уже трое детей, и её молодой человек не хочет работать. Но больше меня удивило, когда уже после определённого времени в лагере она сказала про охранника Владимира, улыбаясь:

– Мы с Володей жили… под одной крышей… и немало.

Несмотря на беременность, Ксения была активна в плане взаимодействия с мужчинами, некоторые стали похваляться успехами. Однажды она оказалась на соседней со мной Лёхиной кровати – сам Лёха, по слухам, завёл роман с младшей из сестёр Кудля, и иногда отсутствовал. Увидев, что я проснулся, Ксения улыбнулась, издала какой-то мурлыкающий звук и перекатилась на мою кровать. Я отстранился и посмотрел непонимающе. Она пыталась ещё что-то мурлыкать, потом нахмурилась и перекатилась обратно.

Продолжение следует