продолжение заметки “Теодолитный ход“
Когда-то Игорь Валерьевич Матвеев, управляющий ныне солодовыми заводами Carlsberg, устроил меня на работу агрономом в колхоз. Это кумовское назначение встречало сопротивление местных колхозников – мол, у нас своих агрономов полно, а он питерского устраивает на работу. Местные жаловались управляющему, а от управляющего было недалеко до владельца, а от владельца совсем близко до президента. Игорь был озабочен необходимостью доказывать правильность моего назначения, и для этого я должен был показать такие скиллы, которых у местных точно не было. Он вручил мне нивелир в оранжевом ящичке, треногу и рейку:
– Ты знаешь, как обращаться.
Никто из местных нивелиром не владел; оранжевый ящик, тренога и поза у окуляра внушала колхозникам уважение. Игорь настоятельно не рекомендовал мне показываться на глаза местным без нивелира.
Работа агрономом начиналась с руководства строительством гектарной теплицы из восьми секций, с высотой 7 метров по коньку и 4 метра по жёлобу. Столбы ставились через каждые два с половиной метра, итого на 8 секций их было почти 400. Под каждый столб надо было высверлить лунку и забить в неё колышек – по верху колышка должна была производиться заливка бетоном. Поскольку вода по желобам должна бежать под уклон, в обе стороны от центра теплицы, каждый из 400 колышков забивался на свою высоту – чтобы высота столбов плавно понижалась. И определял эту высоту я, с помощью нивелира. Уважение местных росло с каждым днём, жалобы прекратились.
В один из дней вечером я заехал в бригаду к своему коллеге, такому же питерскому агроному, устроившемуся раньше меня. Он размечал поля под посадку капусты, тоже с помощью нивелира. Поле имело длину 600 метров, и через каждые 100 надо было воткнуть заметный кол. По простоте душевной я начал выражать своё видение ситуации:
– Зачем ты ставишь все шесть колышков по нивелиру, если они стоят в створе, и можно выставить первые два, а остальные четыре прекрасно можно поставить на глаз?
Он не ответил, но почему-то разозлился. А я продолжал настаивать, что колышки в створе надо ставить на глаз по первым двум, и погрешности не будет. Дошло чуть ли не до скандала, и разнимал нас Игорь.
Только потом я догадался, что коллеге тоже нельзя было отходить от нивелира. Владение этой шайтан-трубой обеспечивало сакрализацию агронома и легитимность его нахождения на должности, несмотря на питерское происхождение.
Владеть нивелиром нас учили в Саблино, после теодолитного хода.
Особой проблемой на базе в Саблино было мытьё. В душ удавалось попасть только ночью, и он мог оказаться без воды. В любом случае, вода была холодная – кому-то это покажется смешным, но я до 18 лет не имел опыта мытья в холодной воде. До места на Тосне с нормальной глубиной, где можно было купаться, надо было идти с километр. В комнате у нас стоял ощутимый духан.
Плохой Дима был таковым по версии старенькой математички Татьяны Алекссевны и геодезиста Астахова. На мой взгляд, из двух Дим он, как раз, был хорошим. Плохим его назначили за академическую неуспеваемость – после Саблино он протянул едва один семестр, и ушёл из СПбГУ. Ирония в том, что все полтора года обучения Димин папа, артиллерист, добивался перевода на военную кафедру СПбГУ, где со 2-го курса предстояло учиться Диме. Надавливал на все рычаги, даже в Москве. И добился перевода. Как раз, когда Диму отчислили. Жили они в Сертолово, и мне было трудно понять Диму, который и правда забивал на занятия. Но что делать, сейчас у меня сын почти такой же. Папа Димы остался работать на военной кафедре, и через два с половиной года, когда мы готовились к сборам, назначил меня по блату спорторгом батареи – в артиллерии это как рота в пехоте. Про сборы я, конечно, ещё напишу – ведь там только крепкие нитки спасли мои ефрейторские погоны от срыва мной же, и оттуда идёт мой пацифизм и неприязнь к армии как явлению.
Второй Дима, типа хороший, был из невоенной семьи. У него в роду были и финны, и казаки из станицы Ирпеневской, и кто-то ещё. Хороший Дима ухаживал за Алёной, и добился успеха. Первая дочь Алёны, поэтесса из южных регионов России, произошла от этого союза. Я, хоть и не был влюблён в Алёну, почему-то ревновал. Было очевидно, что Дима её бросит. Так и случилось.
Когда после третьего курса я пришёл признаваться в любви ко Ксюше, та начала перечислять:
– На первом курсе ты любил Лену…
– Эээ…
– Потом ты любил Алёну…
– Ааааа…
– Потом…
Потом действительно был пьяный разврат с Юлей, и выдавив “я не любил никого, кроме тебя”, мне пришлось уходить под коридору под призывы “Давай останемся друзьями!”. Всё-таки, я не любил никого, кроме Ксюши. Надо отличать хорошее отношение и любовь. Женщины очень часто это путают.
Каждый день саблинской практики прибавлял депрессии. Хотелось помереть, если честно. Мы крутили на магнитофоне плохого Димы “Сказку” Сектора Газа, а конкретно одну песню, с рефреном “Всё заебло, заебло, заебло”. Потом, правда, перешли на “Дым сигарет с ментолом”, гоняли её нон-стоп. Это были кассеты с магнитной лентой, но уровень опыта позволял перемотать ленту на начало песни за 1-2 нажатия кнопки.
К нам в комнату стала ходить Юля на ночные философские диспуты. Дискутировать с ней мог только я, остальные не выдерживали. Она слушала Удо Шнайдера и Accept – об этой группе я не знал ничего, кроме надписей на стенах с 80- годов. Она рассказывала про Мартина Идена – я не читал. С интересам слушал про Григория Мелехова – прочёл через два года, и всё было не так, как рассказывала Юля. У женщин своё видение героев-мужчин, без понимания их мотивации. Потом спорили о Боге. Я как раз тогда вывел цепочку взаимодействия женщины с Богом через мужчину, а мужчины с дьяволом через женщину; Юля, конечно, не соглашалась. Перед тем, как хлопнуть дверью, она заявила, придав себе шарм и значительность:
– Я женщина, и я всё же ближе к богу.
С этим я не согласен; женщины, по-моему, от бога дальше. Недавно, почти через 23 года, мы пили с Юлей каппучино. Принося третий, я удивлялся:
– Как у тебя с сердцем? Третий кофе, всё же.
– Я пью по десять.
Нивелир держали на окне, у наших блатных коек, на видном месте, чтобы не потерять.
Я дорогу прокладывал в ад,
Мне хотелось вернуться туда,
Я хотел посмотреть на закат,
Тот, который увидел тогда.
Это было, как маленький мир;
Это было, как маленький фронт.
И стоял на окне нивелир,
На алевший смотря горизонт.
Я навеки теперь замолчу,
Стало не о чем нам говорить.
И когда я умру, я хочу
Похороненным в Саблино быть.
Чтобы людям ходить не мешать,
Но и мне не мешал бы никто,
Я хочу в этих травах лежать,
На ордовикском этом плато.