Техническое нивелирование

продолжение заметки “Теодолитный ход

Когда-то Игорь Валерьевич Матвеев, управляющий ныне солодовыми заводами Carlsberg, устроил меня на работу агрономом в колхоз. Это кумовское назначение встречало сопротивление местных колхозников – мол, у нас своих агрономов полно, а он питерского устраивает на работу. Местные жаловались управляющему, а от управляющего было недалеко до владельца, а от владельца совсем близко до президента. Игорь был озабочен необходимостью доказывать правильность моего назначения, и для этого я должен был показать такие скиллы, которых у местных точно не было. Он вручил мне нивелир в оранжевом ящичке, треногу и рейку:

– Ты знаешь, как обращаться.

Никто из местных нивелиром не владел; оранжевый ящик, тренога и поза у окуляра внушала колхозникам уважение. Игорь настоятельно не рекомендовал мне показываться на глаза местным без нивелира.

Работа агрономом начиналась с руководства строительством гектарной теплицы из восьми секций, с высотой 7 метров по коньку и 4 метра по жёлобу. Столбы ставились через каждые два с половиной метра, итого на 8 секций их было почти 400. Под каждый столб надо было высверлить лунку и забить в неё колышек – по верху колышка должна была производиться заливка бетоном. Поскольку вода по желобам должна бежать под уклон, в обе стороны от центра теплицы, каждый из 400 колышков забивался на свою высоту – чтобы высота столбов плавно понижалась. И определял эту высоту я, с помощью нивелира. Уважение местных росло с каждым днём, жалобы прекратились.

В один из дней вечером я заехал в бригаду к своему коллеге, такому же питерскому агроному, устроившемуся раньше меня. Он размечал поля под посадку капусты, тоже с помощью нивелира. Поле имело длину 600 метров, и через каждые 100 надо было воткнуть заметный кол. По простоте душевной я начал выражать своё видение ситуации:
– Зачем ты ставишь все шесть колышков по нивелиру, если они стоят в створе, и можно выставить первые два, а остальные четыре прекрасно можно поставить на глаз?
Он не ответил, но почему-то разозлился. А я продолжал настаивать, что колышки в створе надо ставить на глаз по первым двум, и погрешности не будет. Дошло чуть ли не до скандала, и разнимал нас Игорь.
Только потом я догадался, что коллеге тоже нельзя было отходить от нивелира. Владение этой шайтан-трубой обеспечивало сакрализацию агронома и легитимность его нахождения на должности, несмотря на питерское происхождение.

Владеть нивелиром нас учили в Саблино, после теодолитного хода.

Особой проблемой на базе в Саблино было мытьё. В душ удавалось попасть только ночью, и он мог оказаться без воды. В любом случае, вода была холодная – кому-то это покажется смешным, но я до 18 лет не имел опыта мытья в холодной воде. До места на Тосне с нормальной глубиной, где можно было купаться, надо было идти с километр. В комнате у нас стоял ощутимый духан.

Плохой Дима был таковым по версии старенькой математички Татьяны Алекссевны и геодезиста Астахова. На мой взгляд, из двух Дим он, как раз, был хорошим. Плохим его назначили за академическую неуспеваемость – после Саблино он протянул едва один семестр, и ушёл из СПбГУ. Ирония в том, что все полтора года обучения Димин папа, артиллерист, добивался перевода на военную кафедру СПбГУ, где со 2-го курса предстояло учиться Диме. Надавливал на все рычаги, даже в Москве. И добился перевода. Как раз, когда Диму отчислили. Жили они в Сертолово, и мне было трудно понять Диму, который и правда забивал на занятия. Но что делать, сейчас у меня сын почти такой же. Папа Димы остался работать на военной кафедре, и через два с половиной года, когда мы готовились к сборам, назначил меня по блату спорторгом батареи – в артиллерии это как рота в пехоте. Про сборы я, конечно, ещё напишу – ведь там только крепкие нитки спасли мои ефрейторские погоны от срыва мной же, и оттуда идёт мой пацифизм и неприязнь к армии как явлению.

Второй Дима, типа хороший, был из невоенной семьи. У него в роду были и финны, и казаки из станицы Ирпеневской, и кто-то ещё. Хороший Дима ухаживал за Алёной, и добился успеха. Первая дочь Алёны, поэтесса из южных регионов России, произошла от этого союза. Я, хоть и не был влюблён в Алёну, почему-то ревновал. Было очевидно, что Дима её бросит. Так и случилось.

Когда после третьего курса я пришёл признаваться в любви ко Ксюше, та начала перечислять:

– На первом курсе ты любил Лену…

– Эээ…

– Потом ты любил Алёну…

– Ааааа…

– Потом…

Потом действительно был пьяный разврат с Юлей, и выдавив “я не любил никого, кроме тебя”, мне пришлось уходить под коридору под призывы “Давай останемся друзьями!”. Всё-таки, я не любил никого, кроме Ксюши. Надо отличать хорошее отношение и любовь. Женщины очень часто это путают.

Каждый день саблинской практики прибавлял депрессии. Хотелось помереть, если честно. Мы крутили на магнитофоне плохого Димы “Сказку” Сектора Газа, а конкретно одну песню, с рефреном “Всё заебло, заебло, заебло”. Потом, правда, перешли на “Дым сигарет с ментолом”, гоняли её нон-стоп. Это были кассеты с магнитной лентой, но уровень опыта позволял перемотать ленту на начало песни за 1-2 нажатия кнопки.

К нам в комнату стала ходить Юля на ночные философские диспуты. Дискутировать с ней мог только я, остальные не выдерживали. Она слушала Удо Шнайдера и Accept – об этой группе я не знал ничего, кроме надписей на стенах с 80- годов. Она рассказывала про Мартина Идена – я не читал. С интересам слушал про Григория Мелехова – прочёл через два года, и всё было не так, как рассказывала Юля. У женщин своё видение героев-мужчин, без понимания их мотивации. Потом спорили о Боге. Я как раз тогда вывел цепочку взаимодействия женщины с Богом через мужчину, а мужчины с дьяволом через женщину; Юля, конечно, не соглашалась. Перед тем, как хлопнуть дверью, она заявила, придав себе шарм и значительность:

– Я женщина, и я всё же ближе к богу.

С этим я не согласен; женщины, по-моему, от бога дальше. Недавно, почти через 23 года, мы пили с Юлей каппучино. Принося третий, я удивлялся:

– Как у тебя с сердцем? Третий кофе, всё же.
– Я пью по десять.

Нивелир держали на окне, у наших блатных коек, на видном месте, чтобы не потерять.

Я дорогу прокладывал в ад,
Мне хотелось вернуться туда,
Я хотел посмотреть на закат,
Тот, который увидел тогда.
Это было, как маленький мир;
Это было, как маленький фронт.
И стоял на окне нивелир,
На алевший смотря горизонт.
Я навеки теперь замолчу,
Стало не о чем нам говорить.
И когда я умру, я хочу
Похороненным в Саблино быть.
Чтобы людям ходить не мешать,
Но и мне не мешал бы никто,
Я хочу в этих травах лежать,
На ордовикском этом плато.

Яна Мещерякова

Заметка ниже была когда-то опубликована мной на фэйсбуке.
Там была, а может и сейчас есть, такая функция – “Объекты на рассмотрении”. Если вам кто-то не нравится, вы можете поставить его профиль на рассмотрение других – предложить обсудить этого человека своим друзьям. Как правило, с целью поношения. Я совершенно случайно обнаружил, что меня так рассматривают с подачи Яны Дмитриевны. Её друзья называли меня братом-близнецом Стрелкова-Гиркина именно за внешнее сходство.
Надеюсь, она меня тогда просто не узнала, ведь со времён нашей работы прошло больше пяти лет. И я, на всякий случай, написал о ней короткие воспоминания.

Представляю себя в виде Шнурова в финале клипа “Дорожная”, как в интерьере меня спрашивают:
– Скажите, о чём этот лонгрид?
– Этот лонгрид о конфликте кремлёвских с белоленточниками.

Яна Дмитриевна пришла работать из конкурирующей фирмы, по каким причинам – врать не буду. Знаю только, что в том году некоторые их филиалы разгоняли в полном составе. Мутили там, короче. Как называется такая схема, когда фирма-продавец перечисляет откат менеджеру поставщика, а менеджер поставщика перечисляет часть этого отката менеджеру продавца. Это моё предположение.

Взяли Яну Дмитриевну директором по продажам. По крайней мере, она понимала (так принято считать для этой категории людей) в продажах и была директором. А я – менеджером, который не выполняет план продаж. И Яну Дмитриевну командировали на несколько дней из Москвы ко мне в Воронеж.

Она была рыжая, уверенная в себе, и по типажу очень напомнила мне Юлию Маевскую, бессменного кадровика Эдуарда Тиктинского. Настоящую фамилию Яны Дмитриевны я узнал только недавно – Ротбарт, что означает, кажется, “рыжая борода”. Предки её были из Польши.

Образование у Яны Дмитриевны было гуманитарное. А продавали мы семена, пестициды и удобрения.

Сейчас уже много лет прошло и можно признаться, что я всегда был идейным противником активных продаж. Потому что уверен, что потребление сверх необходимого, ради чего придуманы активные продажи, разрушает экономику и роет яму, куда наше благосостояние проваливается в будущем. Но это прописные истины, понятные, по-моему, и ёжику, и мне в 16 лет, а тем более в 38. Таким образом, на должностях менеджера по продажам, куда я неоднократно попадал с образованием по специальности “микробиология почв” и опытом работы старшим агрономом, я проявлялся как тихий или буйный саботажник. План продаж на квартал – 30 млн. руб. – выполнялся едва на 1%…

Яна Дмитриевна была специалистом по активным продажам. Она их любила.

– То, чем вы занимаетесь вместе с московским офисом, это не продажи, – говорила Яна Дмитриевна, – это обработка заказов.

“Ну, а чем плоха обработка заказов, блять”, – думал я и уважительно кивал.

– Сколько у вас план? Тридцать миллионов? Я знаю одного парня в Липецке, он здесь за квартал сделает семьдесят миллионов. Только ему надо автомобиль, конечно, не такого уровня…

Фирма оплачивала мне содержание Ford Scorpio 1985 года выпуска и собиралась купить ВАЗ-2104.

Выслушав мой доклад о визите к агроному крупного агрохолдинга с тюменскими инвесторами, Яна Дмитриевна заявила:

– Я его знаю, он сидит на откатах.

Как я понимаю, это было правдой. Меня, как очень небогатого человека, поражал масштаб: откат составлял 10% от стоимости закупки, а закупка только пестицидов на 40 000 гектаров холдинга – это 40 миллионов рублей. Таким образом, главный агроном каждый год мог покупать себе по хорошей квартире в Воронеже. А у него и зарплата неплохая была.

– Все агрономы берут взятки, – резюмировала Яна Дмитриевна.

Тут я рассердился и стал возражать, но Яна Дмитриевна меня успокоила, на став раздувать спор. Не все агрономы берут взятки, я считаю. У нас в колхозе почти никто не брал. Когда я объезжал в 2009 году районы Курской и Воронежской областей, пытаясь продать отечественные гибриды кукурузы с помощью главных агрономов из районных администраций, никто за содействие взятку не просил. Только в Семилуках ещё молодая, полноватая и с красивыми глазами комсомолки главный агроном сказала мне на прощание:

– Ну вы хотя бы на листочке написали, кому сколько!

Самое большое возмущение Яны Дмитриевны я вызвал, когда она спросила, подготовился ли я к завтрашним переговорам.

– Я не готовлюсь к переговорам.
– Как?
– А зачем?
– Да вы с ума сошли!!! Как можно не готовиться к переговорам?!

Мы даже немного поругались.

Нет, я понимаю, что в МИДе дипломаты вполне могут готовиться к переговорам в нормандском формате или Лавров-Керри, когда оба переговорщика друг друга знают, но как подготовиться к переговорам о продаже семян кукурузы – я не понимаю до сих пор. Вот семена, вот цена, хочешь покупай, хочешь думай, – в этом вся суть переговоров до копейки, по-моему.

Подготовка к переговорам, в понимании Яны Дмитриевны, включала заготовку неких аргументов, которые в нужный момент надо будет доставать из рукава и предъявлять контрагенту. Мы собирались на переговоры по продаже семян кукурузы – обычных пионеровских и монсантовских гибридов, которые идут на корм. Мозг Яны Дмитриевны выдал результат поиска по слову “Кукуруза”.

– Мы скажем, что у нас связи в Бондюэль в Краснодаре.

– Но Бондюэль выращивает овощную кукурузу, а это совсем другая агротехника, это кукуруза на капельном поливе…

– Неважно.

На самом деле это было важно, потому что для агронома разница между овощной и обычной кукурузой куда больше, чем между капустой и морковью. Яна Дмитриевна всё же ввернула на переговорах про Бондюэль, и агрономы контрагента стали ухмыляться. Это был не единственный заготовленный аргумент такого типа, и ничем хорошим переговоры не закончились.

Следующие переговоры были с главным агрономом сахарного холдинга, типа Продимекса. Агроном был заведомый коррупционер, Яна Дмитриевна его знала. Встреча была назначена в ресторане недалеко от областной администрации. Моей задачей было присутствовать в первой части разговора, когда могли быть затронуты чисто сельхозные моменты, а во второй части…

– Мы будем говорить о деньгах, я подам вам знак, и вы под каким-нибудь предлогом удалитесь, – предупредила Яна Дмитриевна.

В ожидании агронома мы сидели за столиком и разговаривали. Яна Дмитриевна рассказывала, как она училась в своем родном Новосибирске на переводчика с японского языка. А в 90-х годах это пришлось кстати: в Сибирь повалили японцы, участвовать в разграбленнии советского наследия. Создавались многочисленные совместные предприятия, и Яна Дмитриевна, как переводчик, участвовала в переговорах. Переговоров было много, и как-то раз…

– Я поняла, что я больше не переводчик.

Лягушка сбила из сметаны масло. Долгое время переводя переговоры, она стала переговорщиком. Переехала в Москву, много работала. На каком-то этапе поняла, что “потеряет семью”, если так работать. Потеряла или нет, не знаю. Почему-то думаю, что да. Она имела автомобиль и возила на нём ребёнка – это было круто, в моём тогдашнем понимании. Ребенок призывал давить мешающихся под колёсами особей – мамин характер..

Очередной созвон с сахарным агрономом возвестил его приближение.

– Я подам вам знак, а вы под каким-нибудь предлогом удалитесь, – напомнила Яна Дмитриевна.

Агроном выглядел очень холёно и богато, тем более для Воронежа. Богатый человек распространяет некие флюиды, на нём дорогое всё – от парфюма, гардероба и состояния кожи до слегка беспокойного выражения глаз: как-де там поживает моё богатство, не растащат ли, не конфискуют ли.

– Где загорали? – кокетливо спросила Яна Дмитриевна.
– На Кипре, – ответил агроном.

Поговорили про сахарную свеклу, про сорняки, гербициды. Потом, получив незамысловатый знак, я откланялся и ждал на улице.

Переговоры закончились. Мы побрели до машины через зимние воронежские лужи, в какой-то момент глубина оказалась вдруг велика для сапог Яны Дмитриевны, и я с трудом скрыл порыв взять её на руки и перенести до сухого.

А потом она уехала в Москву.

Привет я получил от неё только в 2015 году, в фэйсбуке, и сперва не поверил, что это она. Через некоторое время спохватился и позвонил в Ростов общему другу. Да, говорит, она.

На её странице до сих пор ссылка на меня висит. А я вот её тагать не буду. Захочет, сама придёт.

2016