Метка: наука

Ещё полтора года назад, в заметке про филологию, я обещал написать о таком же распиздяйстве в биологии. На первый взгляд, биология существенно сложнее гуманитарных наук в плане подтасовок и фальсификаций: если утверждение не подтверждается экспериментом, или если эксперимент нельзя воспроизвести, никто в это утверждение верить не должен. Однако, биологическая наука чуть менее чем полностью состоит из теорий, которые не являются законченными, и у не привыкшего принимать на веру всё что попало исследователя вызывают задумчивость. Большие успехи сделала прикладная генетика за рубежом; российские генетики, те кто успел примазаться, поучаствовали в успехе. Но кафедра генетики – одна из 20 на биофаке. Чем заняты остальные кафедры? Имитационной наукой, конечно.

В 2008 году, через 7 лет после окончания магистратуры, я получил наконец работу по специальности – агрономом. По жуткому блату, трое моих друзей давили на принимающее решение начальство, чтобы меня взяли. Два месяца главный агроном колхоза, наш старший товарищ по кафедре, убеждал управляющего, что меня надо взять. Управляющий сдался, и я переехал жить в Краснодарский край.

Пока я занимался теплицей, рассадой и капельным поливом на овощах, мой товарищ занимался закладкой интенсивного сада и бахчи. Посеяли пять гектаров дынь и арбузов, взяли самые дорогие голландские семена. Тут выяснилось, что у нас договор с заводом “Русское поле Албаши” на поставку кабачков, а уже посеянных кабачков может не хватить. И главный агроном решил разместить кабачки на свободном участке – рядом с дынями и арбузами.

Старый местный агроном, опытный охотник, Борис Александрович Горянский, смотрел на приготовления:

– Что сеять будете?

– Кабачки.

Борис Александрович поднял брови:

– Так они же переопылятся!

– Что значит – переопылятся?

– Переопылятся с дынями, будет несладкая дыня со вкусом кабачка, и арбуз несладкий.

Главный агроном не поверил и собрал на консилиум свою команду, выпускников СПбГУ, теоретиков. Некоторое время шло обсуждение, по каким биологическим законам возможно переопыление разных родов, не то что видов – кабачки и дыни относятся к разным родам. Я озвучил эту проблему у себя в коллективе тепличниц. Женщины покачали головами:

– Андрей Иванович, раньше, когда нормальные агрономы были, бахчу закладывали не ближе трёх километров от станицы. Потому, что в станице во дворах кабачки, тыквы, а от них арбузы не сладкие. Мы сами арбузов мало сажаем, потому что всегда у какого-нибудь гада в соседних дворах кабачок воткнут.

Главный агроном, тем временем, не найдя ответа в интернете, позвонил прямо в ВИР на Исаакиевскую площадь. Хранители коллекции семян Вавилова ответили однозначно:

– Взаимного влияния кабачков и арбузов быть не может, это всё чушь.

Главный агроном дал отмашку на посев кабачков. Надо ли говорить, что ко второй половине лета мы получили пять гектаров абсолютно несладких арбузов и дынь со вкусом кабачка. Местные агрономы только презрительно ухмылялись. Немногим позже новый председатель колхоза, услышав про бахчу на совещании, грозно сказал:

– Если слово “бахча” услышит один человек, он не только мне, он вам яйца оторвёт!

Он имел в виду владельца и инвестора колхоза, приближенного к президенту.

Это только один маленький эпизод, и заметки я пишу короткие, по эпизоду в каждой. Огромный материал дала мне полемика с юными биологами – защитниками ГМО. Они вообще ничего не понимают в сельском хозяйстве! Так же, как и маститые сотрудники Всесоюзного Института Растениеводства имени Вавилова. Учёные-биологи, понимающие в сельском хозяйстве, закончились после Трофима Денисовича Лысенко. Нынешние кандидаты и доктора занимаются каждый узкой темой, а-ля семядоли ячменя или тычинки вероники дубравной, но цельная картина биологических процессов у них – на уровне не выше школьного учебника биологии.

Те, кому положено работать “в поле” – не работают в поле, а сидят в кабинетах и получают деньги. По-моему, это аморально, как и сокрытие истинной причины несъедения коллекции семян в блокаду.

Продолжение следует, много продолжений.

Я всё-таки хочу посмотреть в глаза тому ебанько, который написал в Википедии про Великий Устюг: “Правильное произнесение названия — У́стюг, с ударением на первый слог”. Это новое в русском языке, блять! Наверняка этот автор из тех учёных, у которых в слове “негодование” корень – “негодова”, и про которых я писал в заметке “Имитационные науки: Филология”.

Поскольку заметку такого уровня в Википедии обычно пишет коллектив авторов, ниже в ней мы видим то, что есть на самом деле:

“Ввиду этого уже в XIII веке посадские люди стали переселяться на левый берег Сухоны и основали там новое поселение, названное по устью реки Юг, Усть-Югом или Устюгом.”

А эти все Усть-Луги, Усть-Илимски и Усть-Цильмы тоже прикажете по-новому называть, с ударением на первый слог?

Задолбали мрази кабинетные.

2008 год, моё предисловие к вконтактовской группе “Человечество против учёных”, основанной в пику инфантильно-ублюдочной, по моему мнению, группе “Учёные против лженауки”

“Очень любят многие люди обожествлять науку. Она-де, спасает человечество от всего плохого. А учёный, человек науки, есть светлый воин, спаситель и пророк.
Мы же хотим сказать, что наука есть дело рук человеческих, а руки эти бывают разные. И если она несёт свет, то в равном количестве и тьму. Но нет необходимости свету говорить: “Я – свет”, потому что все видят свет. Есть необходимость тьме говорить: “я – свет”, иначе никто не пошёл бы за тьмой.
Также есть необходимость тьме говорить на свет: “это – тьма”, ибо человек боится тьмы и хочет победить её.

Дойдя до определённого этапа в жизни, наш светлый воин начинает самоидентифицироваться как учёный, то есть имеющий право на суждения в различных областях науки, близких или далёких от его так называемой специализации. Он имеет определённый багаж знаний, который ошибочно считает достаточным, и готов дать ответ на любой вопрос, пользуясь этим багажом. При этом истинность знаний для него определяется авторитетом их источника. А авторитет источника определяется признанием его определённым кругом лиц, присвоившим себе право говорить: “это – свет” или “это – тьма”.

И за право принадлежать к этому кругу многие готовы дорого заплатить. Смотреть в рот наставникам, повторять как попугай их тезисы, и биться за них до кровавых слюней – вне этого круга он никто, и никому его мнение не интересно; в этом кругу он учёный, сначала начинающий, потом маститый; и нет такого преступления, на которое он не пойдёт для того, чтобы таковым остаться.

Мы против сявок, вся сущность которых в преданности наставникам, и против наставников, имеющих корыстные интересы. Мы поддерживаем людей, которые не хотят принести когда-нибудь, как им обещают наставники, а приносят пользу своему народу. Такие люди у нас часто называются лжеучёными. И хотя время расставляет всё на свои места, хотелось бы, чтобы это происходило быстрее.”

#наука #учёные

Оказавшись в этом проекте, я подписывал бумагу, что не буду разглашать личные данные тех, с кем работаю. Поэтому, раствор не совсем Москвичёва, но эта фамилия у него и была бы, если бы не раскулачивание в 30-х годах; по крайней мере, я так понял. Многие тогда меняли фамилии, к примеру, почти все Щербовичи-Вечоры стали либо просто Щербовичами, либо просто Вечорами. Современные граждане этого не понимают, как правило.

Будущий академик Москвичёв был человеком амбициозным, и в то же время чувствительным; был не чужд похвальбы и эпатажа. Впервые я увидел его на конференции в СПбГАУ, и прослушал всё выступление с открытым ртом. Москвичёв разительно отличался от привычных нам учёных: он докладывал громко, резко, с вызовом – подбородок вперёд, презрение во взгляде, да и сами докладываемые данные были из ряда вон. Выступление производило фурор.

– И вот такой человек, – повернулась ко мне руководительница, Татьяна Александровна Банкина, – будет у вас вести занятия!

Москвичёв заявил читать на нашей кафедре элективный курс про органическое вещество почв, и я туда записался. На первом занятии я не понял, почему Москвичёв с трудом сдерживает ярость – это было видно. А дело было в том, что на его элективный курс записалось только два человека, а пришёл один я. Мы действительно сидели один на один в кабинете руководительницы, и Москвичёв вынужден был читать мне лекцию. Его самолюбие было уязвлено – он хотел хотя бы небольшой, но аудитории. Однако я вёл себя так смущённо и уважительно, что постепенно лектор смягчился.

На следующее занятие пришёл и второй слушатель, и тут Москвичёв совсем подобрел – позвал нас пить пиво на соседнюю кафедру ихтиологии и гидробиологии. Пили мы вчетвером – на ихтиологии тогда работал известный специалист по рыбам Сергей Анацкий, рано умерший. Он напоминал молодого Эйнштейна, и травил бесконечные истории, в том числе из заграничных путешествий. Много лет спустя я прочитал на форуме ПКР, что Анацкий участвовал в рейдах по борьбе с браконьерами, боролся с сетями и т.п. Он бы, конечно, расстроился, узнав, что пьёт с будущим браконьером и убежденным сеточником.

Москвичёв, видя во мне благодарного слушателя, признающего его безусловный авторитет, старался подерживать свою репутацию почти волшебника, и всё время подбрасывал новые интересные мысли, о которых не услышишь от стандартных учёных. Именно от него я услышал, что Вавилов вполне правильно был репрессирован, и коллекция семян “нахрен никому не нужна”.

Когда у будущей жены стал вопрос о выборе руководителя в аспирантуре, я без колебаний посоветовал Москвичёва. Мы втроём встретились у метро “Невский проспект”, обсудили будущую тему диссертации и разошлись с большим оптимизмом. Москвичёв упомянул, что назревает крупный проект с иностранными инвесторами, платят там европейские зарплаты, и курирует это генерал ФСБ, с которым Москвичёв постоянно созванивается.

Когда я приехал после эпопеи с грибами на Верхнем Волозере, совсем без денег, то набрал домашний номер Москвичёва и не постеснялся спросить:

– Я не нужен вам для работы?

И ему пришлось меня взять. Генерал ФСБ оказался полковником, зарплаты совсем не европейские, но всё же российская зарплата, выплачиваемая просто за чтение книг (а поначалу так и было – моя работа состояла в чтении книг, которые давал Москвичёв), была очень кстати.

Вообще, в моей жизни есть всего человека три-четыре, без которых жизнь совершенно не заладилась бы. И один из них – академик Москвичёв.

Проект заключался в разработке лекарства против рака. Москвичёв предложил лечить онкологию меланиноподобными, то есть тёмноокрашенными, веществами, основываясь на их протекторных и некоторых других свойствах. Добывать меланины он решил из тёмноокрашенных грибов. Я думаю, Москвичёв сам в это верил. Объяснял он очень складно и умел убеждать.

В проект набралась команда: отдельная девушка-миколог выращивала грибы на питательной среде, я забирал эти грибы, отмывал от питательного раствора, заливал щелочным раствором на неделю, а потом фильтровал и получал тёмноокрашенную вытяжку с меланинами.

Раствор, которым заливались грибы, был особенным. Те, кто изучают химию почв, делают вытяжку из почвы с помощью раствора гидроксида натрия или калия. Затем добавляют концентрированной серной кислоты, и в осадок выпадают тёмные гуминовые кислоты.

Москвичёв усовершенствовал раствор щелочи. Исходя из свойств гуминовых молекул, которые он полагал подобными меланиновым, для более насыщенной вытяжки Москвичёв добавил к щелочи ещё мочевину и трилон Б. Он достаточно понятно и теоретически безупречно объяснял, почему мочевина и трилон Б увеличивают степень экстракции маланиноподобных молекул из грибов.

Моей задачей было сравнить, какие грибы и на какой питательной среде дают больше меланина. Меланин определяли по углероду, методом Тюрина, анализируя вытяжку упомянутым щелочным растовором. Термин “раствор Москвичёва” придумал я, и он прижился в команде. Это было подхалимство, но Москвичёва мы действительно любили.

Работа шла несколько месяцев. Деньги платили очень хорошие, это была основа моего существования, хотя я работал ещё на двух работах. Каждую среду я забирал у девушки-миколога грибы, делал из них вытяжку, и определял углерод по Тюрину. Фотоэлектроколориметр был со стрелочным указателем, что гораздо лучше, по-моему, чем цифровой.

Как-то раз, сводя в таблицы цифры значений содержания углерода в образцах, я накрылся наконец догадкой, пока ещё не ужасной, но интересной. Мы вытягиваем углерод раствором Москвичёва, но в этом растворе ведь содержится и мочевина… и трилон Б с большой молярной массой, а нормальная концентрация трилона Б в растворе всего лишь вдвое ниже нормальной концентрации гидроксида калия. То есть, в растворе немало углерода. Так может, стоит сделать поправку?

Дальнейшие вычисления преподнесли большой сюрприз. Несколько раз я пересчитывал, но сомнений не было: после прохождения через грибы концентрация углерода падала в четыре раза. То есть, раствор Мосвичёва содержал в четыре раза больше углерода, чем вытяжка, сделанная из грибов этим раствором.

На очередном чаепитии я скромно упомянул о своём открытии. Москвичёв нахмурился и перевёл разговор на другую тему. Посматривать на меня он стал недобро.
Тут как раз подоспела моя свадьба. Мне говорили, что Москвичёв любит гулять на свадьбах, тем более моя будущая жена была его аспиранткой. Но, мы скромно расписались без торжества, укатив в свадебное путешествие в Воронеж и Москву. В Москве у жены должен был состояться доклад на конференции, по совместной с Москвичёвым работе. Но, поселившись в главном корпусе МГУ, мы забили на конференцию и просто гуляли по Москве.

После этого вояжа я заявился в лабораторию. В проёме двери стоял Москвичёв.
– У нас происходит сокращение группы, – сказал он.
– Да, – сказал я, – и кого сокращают?
– Вас.
С глупой улыбкой я покивал головой.
– И вам будет выплачено за этот месяц, а также выходное пособие за следующий, – добавил Москвичёв.
Он всегда делал, что обещал. Выходного пособия мне хватило, чтобы выучиться в автошколе и сдать на права, и чтобы выучиться на частного охранника и получить лицензию.
Я решил, что никогда больше не буду работать в науке.
С Москвичёвым мы виделись потом пару раз, потому что жена продолжала учиться и защитила у него диссертацию. Думаю, я был ему неприятен. К тому же, его дочь бросил муж, такой же как я долговязый студент без определённых представлений о будущем.

Команда по разработке лекарства продолжала работать после меня много лет, тяня из грибов меланины раствором Москвичёва. Инвесторы платили. Лет через пять я читал ветку на форуме фармацевтов, где сын полковника ФСБ пытался рекламировать тот самый препарат. Зря он это делал, выглядел в дискуссии очень глупо. Дочь полковника ФСБ поступила на факультет, где преподавал Москвичёв. Читал я и гуманитарные экзерсисы самого полковника, они просочились в сеть. Это было нечто вроде докладов о будущем России. Мне ужасно от того, что у них в головах.
После этого я работал много где – охранником, строителем, агрономом, менеджером. И никогда не жалел, что не стал работать в науке.

Все знают слово “негодование”. Если по-школьному, или по-научному, разобрать это слово на части, то кажется очевидным: “не” – приставка, “год” – корень, “ов” и “ан” – суффиксы, “е” – окончание.
А вот фигушки!
Загляните-ка в словари, написанные доблестными филологами!
Корень слова “негодование”, какой бы вы думали, по официальной науке, а?!
Корень, который не стесняются публиковать – “негодова”.

Когда мы работали в Ейском районе Краснодарского края, приехавший из Москвы инженер Саша Рогозин обратил наше внимание:

– Вы заметили, что местные говорят “не годА”? “Не годА себе”?

Я действительно не обращал на это “не годА” внимания, поскольку звучало оно настолько естественно и отполированно, как наше “ни херА” или аналогичное. Саша был внимательнее.

– Сегодня я слышал фразу “Какого годА ты это сделал?”.

Теперь мы стали внимательнее слушать речь станичников.
“Не годА”, “не годА себе”, “какого годА” употреблялись в их речи ровно так же часто, как в нашей “ни фига”, “ни хрена”, “какого хрена” или аналогичное. Это не было что-то локальное, так говорили ВСЕ. Мы работали в станице с населением четыре тысячи человек, и за полтора года пообщались почти со всеми.
Мы обсуждали между собой, что такое “год”. Я съюморил, произнеся при обсуждении фразу с доллара “In God We Trust”. Это было оценено с точки зрения юмора, но и с точки зрения филологии это, как мне кажется, верное направление для анализа.

“Не годА”, “не годА себе”, “какого годА” употребляются жителями станиц Ейского района безусловно в контексте негодования. Я уверен, что если бы хоть один сраный филолог посетил за годы советской и постсоветской власти или Краснодарский край, или Ростовскую область, он констатировал бы данный факт и описал бы его.
Гугля на эту тему, я не нашёл ничего, кроме корня “негодова” в словарях.

Однажды я купил в книжном магазине СПбГУ книгу, опять же издательства СПбГУ, сделанную кафедрой славянской филологии СПбГУ. Книга называлась “Учёные – молодым славистам”. В ней “учёные” с кафедры славянской филологии доказывали, что слово “медведь” происходит не от сочетания слов “мед” и “ведать”, а от сочетания “мед” и “есть” через связку “в”. Как они при этом объясняют украинское слово “ведмедь”, можно только гадать, но то что ни автор, ни редактор, являющиеся специалистами по СЛАВЯНСКОЙ филологии, не имеют представления о других славянских языках, кроме русского – это очевидно. Однако, они почему-то знают литовский: в этой же книге они рассказывают о недопустимости выведения слова “колобок” из составляющих “коло” (круглый) и “бок”, а возводят происхождения колобка к литовскому слову kalbaks, что в переводе означает… “ломоть ржаного хлеба”.

Вы понимаете, какую тему я хочу поднять. Российские учёные не работают “в поле”, причём не работают в поле и те, кому там работать положено (об этом в следующей заметке из серии “Имитационные науки” про биологию). Они сидят в кабинетах, читают иногда лекции. Формат получения информации в виде лекций имел доказанную эффективность 5% (самую низкую) ещё до поголовной информатизации и цифровизации. Сейчас это – 0%.
Но, эти люди получают зарплату из госбюджета. И мне кажется, они не должны её получать.
Вы скажете, что какой-нибудь Ротенберг ворует больше, чем зарплата тысяч учёных. Я не видел Ротенберга и не знаю, за что он получает деньги. Но учёных я видел, жил среди них, учился шесть с половиной лет в СПбГУ. Это было самое мразотное общество из всех, через которые я прошёл в последующей жизни. Общества строителей, охранников, колхозников я не назвал бы мерзкими. А сообщество учёных назвал бы. В каждом обществе есть изгои, которые лучше остальных. Про них я тоже буду писать, как про Дмитрия Брониславовича Малаховского, например.
Но больше – про мразоту. Потому что её там количественно больше.