С Димой В. мы познакомились в сентябре 1986 года. Числа третьего.
Наша новая школа только открылась, никто друг друга не знал. Линейка 1 сентября проходила в спортзале, на улице шёл дождь. С табличками на палках стояли учителя, либо уже удостоенные доверия ученики. Читая номера классов, я дошёл до рыжего мальчика с табличкой “2-В”, и, как многие граждане из рубрики “Люди” на этом сайте, спросил:
– Второй вэ?
Мальчик кивнул. Это был Макс Блинов, пришедший из 14-й школы. Он как-то успел раньше других познакомиться с классной руководительницей, и первое время был порученцем.
Через пару дней нашлось поручение и для меня. Классная, Ольга Юрьевна Стрижень, попросила подойти и стала объяснять, посматривая в классный журнал:
– Андрей, ты живёшь в квартире номер пятьдесят. А Дима В. живёт в твоём доме в квартире двести сорок девять. Он почему-то не ходит в школу. Зайди к нему и узнай, в чём дело.
Телефоны, если что, в наших новых домах появились через два с лишним года, что считалось большой удачей. До этого ходили друг к другу ногами.
Я знал, что в нашем доме 384 квартиры, по 86 в каждом подъезде. Подъезд Димы В., по моим расчётам, должен был быть третьим и располагался к школе ближе, чем мой. Вообще, от нашего дома до школы было метров 150.
Домофоны появились тоже через годы, поэтому я свободно попал в третий подъезд, доехал на лифте до последнего этажа и позвонил в квартиру 249.
– Кто там? – спросил женский голос.
– Это я, из Диминого класса.
Дверь отворила молодая женщина с тёмными длинными волосами. От входа была видна кухня; за столом, вполоборота ко мне, сидел мальчик с большой головой и умным лицом. Он, видимо, обедал.
Я объяснил, зачем пришёл.
– У Димы ОРЗ, дня через три выпишется, – сказала его мама.
Что такое о-эр-зе, я не знал, потому что у меня обычно были либо отит, либо грипп. Но, обещал передать учительнице.
С тех пор с Димой мы подружились. Сидеть за одной партой по желанию тогда было нельзя, рассаживал учитель, да так, чтобы мальчик с девочкой – при этом баловства меньше, как ни странно. Но, сидели мы недалеко, на соседних колонках.
После школы мы доходили до Диминого подъезда, болтали, потом прощались и я шёл дальше, в свой первый.
Одним из главных школьных развлечений в конце 80-х была игра в фантики от жевательных резинок. Самые дешёвые фантики – от советских жвачек (вместо “советские”, кстати, тогда в 99,9% случаев говорили “русские”, но я из соображений политкорректности должен сейчас писать иначе). Эти жвачки в пластинках такого же размера, как Ригли Сперминт, продавались в пачках по 5 штук, по цене 50 копеек за пачку, в трёх вариантах вкуса – апельсиновый, клубничный и мятный. Использовалась именно бумажная обёртка от пластинки, под которой ещё была фольга, но иногда играли и на “пачу” – обёртку от пачки из 5 штук. Гораздо дороже, где-то 5:1 или 10:1, ценились фантики от настоящих Wrigley Spearmint – их тогда привозили моряки, продавали спекулянты или валютные магазины. Самой крутой жвачкой в конце 80-х был Donald – это уже не длинная пластинка, а плоский ароматный кирпичик сантиметра три на два, снаружи обёртка с утёнком – за этой обёрткой закрепилось название “дональд” и осталось навсегда, даже когда на обёртках стали идти машинки или другие персонажи. Под обёрткой, дональдом, ароматный кирпичик обкладывался ещё одной глянцевой бумажкой – вкладышем. Вкладыш ценился к дональду 1:2,а часто и выше – на нём изображались комиксы из мультфильмов про Микки Мауса, Тома и Джерри, непосредственно Дональда Дака, а мультфильмы эти тогда мало кто видел – по телевизору они пойдут не скоро, видеомагнитофон был в классе у одного человека. Фантики ценились, как деньги – на них можно было обменять реальные товары типа солдатиков, индейцев и прочих игрушек.
Дима преуспел в коллекционировании фантиков. У него, думаю, всё же был входящий поток от родителей, но он также талантливо выменивал и холодно выигрывал остальное. Он собирал фантики, и складывал их в альбомы, как марки. Сначала заполнился первый альбом, потом второй… Пару раз, просматривая эти альбомы как бы из интереса, я у Димы по нескольку фантиков тырил – такая детская клептомания и зависть к буржуям. Дима, конечно, потери замечал и обижался. Но он был так устроен – всё хорошее и дорогое перетекало к нему от менее состоятельных личностей. Когда отец купил для меня у спекулянтов на Гостинке пачку “Дональдов” за 8 рублей, все вкладыши как-то по-честному перекочевали к Диме. Я вовсе не был неудачливым игроком, и выигрывал иногда целые небольшие состояния; но Дима, в основном, не играл, а менял одно на другое, постоянно оставаясь при выгоде.
В 1989 году мы поехали с классом в ЦПКиО. Это было самое счастливое время – мы уже могли брать катамараны напрокат самостоятельно – не помню, что оставляли в залог, нам было по 10-11 лет, и мы катались на велокатамаранах парами. Можно было подойти поближе к катамарану с Наташей Мурлатовой, коварно развернуться кормой и начать крутить педали максимально быстро – в этом случае почти вся энергия уходила в тучу брызг, обдававших Наташу с подругой. Работали советские автоматы с газировкой, с многоразовыми стаканами. В парке стояли колонки, играла музыка. У одной такой колонки я и присел на скамейку, и долго не мог встать – музыка меня поразила. Это было нечто новое. Как Высоцкий отличается от всех без исключения бардов, стоя на голову выше, так и Цой, по-моему, отличался от всяких макаревичей и шевчуков. Впервые в ЦПКиО на скамейке я услышал “Звезду по имени Солнце”, и не мог оторваться.
Дома у нас был однокассетный магнитофон “Электроника”, но мне им пользоваться запрещалось. Мать слушала на нём всяких бардов и каэспэшников, писала с телевизора эфиры юмористов типа Жванецкого, иногда писала на микрофон. Короче, магнитофоном дорожили, а ребёнок мог его испортить. Отец сам обслуживал “Электронику”: разбирал, менял какие-то резинки, бегающие по роликам, чинил клавиши, которые переставали фиксироваться.
У Димы тоже был советский магнитофон, но посовременнее нашего, и пользоваться им ему разрешали. В те времена ещё придавали значение текстам песен: девочки переписывали их в свои дневники-альбомы от руки, приклеивая рядом фото исполнителей, мальчики тоже вслушивались в тексты, разве что не вели дневников. Дима быстро заимел все доступные альбомы группы “Кино”, и, видя мой интерес, предложил: он пишет на листочках тексты песен, а я покупаю у него каждый листочек по 10 копеек. Таким образом, полный тест альбома “Группа крови”, например, я мог получить примерно за 1 рубль. Конечно, я согласился. Дима старательно переписывал тексты на бумагу – не всегда, впрочем, правильно разбирая слова, но такие тогда были копии, – а я расставался с выделяемой на завтраки мелочью. Таким образом, достаточно недорого, я получил представление о почти всех известных тогда текстах группы “Кино”.
Вскоре у Димы появился новый двухкассетный магнитофон Sanyo, которым пользоваться ему, опять-таки, разрешали. Теперь Дима мог тиражировать записи, ведь магнитофон был двухкассетным. Кассеты уже тогда продавались разные: советского производства МК-60, из которых МК-60-5 выглядела более-менее современно, имела прозрачное окошко, а МК-60-2 выглядела допотопно и окошка не имела; и, стоящие больших денег корейские GoldStar (кто не знает, так раньше называлась LG) и ещё больших денег японские TDK. Накопив денег, я отдал несколько рублей, и Дима сначала продал мне бэушную МК-60-3, а потом записал на неё “Звезду по имени Солнце”. Кассету я хранил дома в тайнике. Магнитофон стоял в большой комнате на полу под телевизором; по вечерам, когда родителей ещё не было дома, я ложился перед магнитофоном на живот, ставил кассету и тихонько слушал; периодически я вставал и бежал к дверному глазку: не появился ли в колясочной кто из родителей. Главным было вовремя нажать кнопку “стоп”, успеть извлечь кассету и не попасться с ней в руках, а путь в мою комнату неизбежно пролегал через прихожую. Так я слушал музыку довольно долго, даже “Чёрный Альбом”, записанный тоже у Димы, правда уже на самую дешёвую кассету МК-60-2 – слушал на полу.
Хотя некоторые педагоги приписывали Диме циничность, что я сам слышал, он был довольно отзывчив и придерживался принципов дружбы. Когда наш класс целиком перевели во вновь построенную школу, а школа эта была залита ртутью, наши матери добились перевода нас двоих обратно – взяли только Диму и меня, из всего класса. Но, к девятому классу Дима окончательно от нас ушёл – в бизнес-школу, и мы почти не пересекались, хотя и жили в одном доме. У нас стали разными круг общения и среда обитания.
Сейчас его можно видеть в Собаке.ру, как представителя элиты Санкт-Петербурга; он нашёл дворянских предков с экзотической фамилией, гордится ими и называет родовой фамилией фирмы; занимается, в общем, девелопментом и светской жизнью.
Ему, как потомственному дворянину, это должно заходить нормально. Мне вот нет, мы из однодворцев, деревня. Не понимаю я светской жизни этой, по пять тысяч рублей с человека за ужин и так далее. Но что-то общее было у нас, дружили же несколько лет подряд. Нелюбовь к пролетариату, наверное. Думаю, по Старой Малуксе Дима высказался бы ещё более презрительно, чем я.
Да, нелюбовь к пролетариату, наверное.