Подарок со смыслом

В десятом у нас была классной математичка Валентина Сергеевна Болмосова. Вела она у меня математику уже шестой год, и всё больше мне не нравилась – как-то насмешливо на меня смотрела. В шестом классе хвалила за способности к вычислениям в уме. В седьмом я пропустил начало алгебры, а поскольку сидел на задней парте со зрением 0,1-0,2, с доски ничего не видел. По учебнику разобраться не смог, и в четверти выходило два. Болмосова оставила меня после уроков и села рядом.

– Андрей, что тебе непонятно?

– Многочлены, – ответил я и практически зарыдал.

– Успокойся, – сказала Болмосова и за пять минут объяснила мне, как это можно умножать и складывать буквы. Четвертную исправили на три, а дальше всё вернулось в свое пятерочное русло.

Однако, насмешливый взгляд Валентины Сергеевны меня смущал. Окончательно она меня разозлила, когда в начале десятого класса я случайно задел достоинство химички, которая потребовала моего исключения из школы. Болмосова пришла к химичке за меня заступаться, они беседовали на перемене у доски, и я слышал некоторые аргументы математички:

– А он, скорее, меланхолик…

Что?! Кто!? Я – меланхолик? Еще с четвертого класса, когда руководительницей у нас была увлекающаяся психологией историчка, мы знали, что все меланхолики – лохи, самый худший тип. Нормальные пацаны все сангвиники. Слегка похуже флегматики. Холерики, конечно, психи. А меланхолики самый отстой. И вот тебя берут и туда записывают.

Хотя перед химичкой Болмосова меня отстояла, меланхолика я ей не забыл и теперь посматривал зло. Наступило 23 февраля, тогда еще будний день, когда поздравляли мальчиков и дарили подарки. Каждому мальчику классная организовала индивидуальный подарок, не похожий на остальные, и обьявила:

– Все подарки – со смыслом!

И хитро посмотрела на меня.

Мой подарок был, и прямо, не похож на другие – у всех были какие-то предметы типа игрушек или полезных мелочей, а у меня – книга. С толстыми страницами из картона, яркими иллюстрациями, для младшего школьного возраста. На каждой странице было по абзацу, а содержала книга короткий рассказ о лосе.

Сюжет заключался в том, что лось, который был очень добрым, и это несколько раз подчёркивалось в тексте, не мог отказать просителям пожить у него на рогах. Различные мелкие зверушки пользовались лосем, как домом, сидя и ездя у него на рогах, а также выводя там потомство. Лось это всё терпел, число зверушек росло, и размеры их увеличивались. Ближе к кульминации на рога к лосю устроился жить сам медведь, и лось не отказал.

Не отказал, но раздался хруст, и рога отвалились, вместе со всеми обитателями. А лось сказал:

– Извините, я и забыл, сегодня тот день, когда все лоси раз в году сбрасывают рога.

Тогда я только пфыкнул от подарка математички. “Со смыслом”, блин. На что это вы намекаете? Мало того, что меланхолик, так еще и лось? Ну хорошо, хоть добрый. Наверное, я добрый. Рога вот как-то не очень по-пацански…

Мы всё же в детстве видим себя такими, как хотим видеть, похожими на любимых героев кинофильмов, что ли. А взрослые, кто поумнее (таких очень мало), всё-таки видят нас, как есть.

Да, идёшь по жизни, как по лесу, и не можешь отказать. Ну как откажешь, это же зверушка, тварь божья. А они всё крупнее и крупнее. “Он же держит? Давай, грузи ещё!”. Ну а потом, рано или поздно, хрусть.

И что-то этот хрусть стал происходить у меня всё чаще и чаще.

Подача

В школе на физкультуре положены спортивные игры. До восьмого класса мы играли в пионербол – он, как волейбол, только мяч можно хватать и удерживать. Игра эта мне очень нравилась. В восьмом классе основной игрой сделали баскетбол – тут я сразу сел на скамейку. Не понимаю игры, где бегать надо. Пытался подговаривать учителя, чтобы разрешил пионербол, и он иногда соглашался.

В девятом классе по программе, видимо, подоспел волейбол. Начали пытаться играть, все руки отбиты, мяч летит куда попало – эх, нельзя ли пионербол обратно. Нельзя.

В начале десятого класса пришёл новый учитель физкультуры, Евгений Борисович Трусов, и сказал: открываем секцию волейбола, после уроков приходите. Я пошёл.

В секции сформировали три команды, смешанные, из 9-10-11 классов. Одиннадцатиклассники уже играть в волейбол умели, и даже некоторые девятиклассники. Я вообще не умел. Интересно, что в секции всё свелось к матчам команда на команду, никакого там изучения и отработки техники ударов, тактики и т.п. Пришли, пробежали 10 кругов вокруг зала, и игра на вылет, три команды.

Кое-как принимать и передавать мяч я научился, но не давалась подача. Можно было по-бабски стукнуть кулаком по мячику, так многие делали, но у меня мяч летел непредсказуемо. Правильнее было бить ладонью, но очень страдала ладонь. Когда я выходил на подачу, многие ухмылялись. Физрук так меня и воспринимал: играть хочет, но подавать не умеет, и хрен с ним.

Меня это не устраивало, и я наблюдал, кто как подаёт, чтобы понять. Лучше всех подавал одиннадцатиклассник Денис Уласовец. Он вытягивал вперёд левую руку с мячом, правую отводил назад, и совершал ей движение, как поршнем. Мяч летел низко над сеткой, и с большой скоростью. “Буду копировать Уласовца, раз он лучше всех”, решил я.

На переменах я приходил в спортзал, брал мяч и тренировал это поршневое движение. Бил и бил об стену, пока не сложился стандарт удара, при котором мяч летает одинаково. Мяч надо было брать дыркой от себя и подкидывать определённым образом. Поскольку удар отрабатывался без сетки, высоту я брал с запасом.

Наступило очередное занятие секции, и на подачу я вышел первым. Команда приготовилась потерять первое очко, как всегда.

Отработанный об стену “поршень” на практике оказался совсем не уласовецким. Мяч летел по мортирной траектории, где-то под потолком, и падал на территорию соперника в 50 см от задней линии. И так каждый раз. Пока они соображали, что происходит, счёт стал 9:0! Десятую подачу я всё-таки смазал, рука устала.

Потом они мою подачу изучили, и больше шести подряд мне выбить никогда не удавалось. Иногда и мазал. Но, авторитет поднялся. На следующий год на первой тренировке Трусов собрал все команды и объявил:

– Лунёв будет моим заместителем, в моё отсутствие все вопросы к нему. И, назначается капитаном команды номер один.

Так я один год, до конца школы, побыл капитаном и заместителем.

Власть использовал по-разному, например как-то прямо во время игры дал по морде Ване Шульгину, когда он отвлекся на базар со скамейкой запасных и пропустил подачу. Ваня тут недавно упоминался в заметке “Мопед“. И этот волейбольный мордобой был до истории с мопедом, где Ваня мне помог! Когда морду бьют за дело, люди обычно не обижаются. Если умные.

Неорганизованный

Фэйсбук подкидывает мне Таню, но френдить не буду, она как-то из ВК меня расфрендила, лет 10 уже, может по причине.

С Таней мы знакомы дольше, чем все наши общие одноклассники по Невскому району. Вместе мы пошли в школу в 1984 году, на Крюковом канале.

Когда ещё не было этого дебилизма с охраной школ, летом 1994 года я приехал на Крюков канал, зашёл в здание нынешней школы 232, беспрепятственно поднялся на 2-й этаж и увидел наш первый коридор, и первый кабинет.

1 сентября 1984 я сидел в этом кабинете где-то в середине правой колонки у стены, передо мной сидела девочка (шахматный порядок же). Я вытягивал ноги и слегка пинал её стул, а может, и задницу.

Таня, как положено, подняла руку и рассказала про это учительнице, Надежде Константиновне Мурашко.

Взглянув на меня и встретив раскаяние в глазах, учительница улыбнулась и сказала:

– Ну, Андрей у нас немного… неорганизованный.

Слово это я запомнил, и потом ещё долго родители и дед вспоминали со смехом, переспрашивая:

– Как там тебя назвали?

– Неорганизованный.

– Ха-ха-ха!

Вскоре выяснилось, что мои и Танины родители состоят в одном жилищно-строительном кооперативе, и мы переехали в спальный район, попав в новенькую школу и параллельные классы.

Но, дружили не очень. Танин класс был “Г”, а мой “В”, как специально ментально противоположные коллективы были. Танин папа, обаятельный грузин с бородой, приходил к нам домой в качестве Деда Мороза.

В 9-м классе собирались поехать к первой училке на встречу, не поехали.

Потом она парикмахером стала.

А я всё так же, неорганизованный.

Белла Григорьевна Беркович

В школе я плохо видел с доски, но сажали на задние парты, потому что был самым высоким в классе. Так было до восьмого класса, когда случился первый урок химии.

Преподаватель, Белла Григорьевна Беркович, очень похожая на Этуша в роли Карабаса-Барабаса, сказала рассевшемуся классу:

– Ребята. Поднимите руку, кто плохо слышит.

Руку подняла Ася Юлгушева с первой парты.

Белла Григорьевна удовлетворенно кивнула.

– Ребята. Теперь поднимите руку, кто плохо видит.

Руку поднял я с задней парты.

Глаза Беллы Григорьевны загорелись. Такие горящие глаза я видел в жизни ещё только раз, у Елены Адамовны Шахманцир, но намного позже.

– Молодой человек… а какого дьявола, – она произнесла “дьявола” с какой-то непередаваемой интонацией, будто дьявол был с большой буквы, – ты сел за последнюю парту?!

Место мне нашлось на второй парте, где до конца школы и сидел. На любых предметах. С доски стал видеть, успеваемость повысилась, в аттестате две четвёрки всего.

Белла Григорьевна потом уехала в Израиль. Да какая она Григорьевна, Гиршевна наверное, или ещё как.

Ной Троцкий как камень преткновения

Когда-то я начинал писать роман об одном известном дирижёре, санкции против которого сейчас поддерживает Навальный. Побудительным мотивом был снос квартала моего детства в центре Санкт-Петербурга, инициированный и продавленный дирижёром, приехавшим по лимиту из южной республики. Он уничтожил школу, Литовский рынок XVIII века и Дворец Культуры имени Первой Пятилетки с прилегающим кинотеатром.

В сюжетных линиях разрушенная дирижёром школа в СПб параллелилась с разрушенной почти сразу школой в Беслане на родине дирижёра.

В ресторанных беседах в романе дирижёр говорил, закусывая белужьей икрой:

– Один взмах моей палочки стоит 67 долларов. При существующей сцене я могу намахать около $50000 за сутки. Но мне надо $150000 в сутки! У меня молодая жена, в конце концов. Мне нужна вторая сцена. Меня никто не остановит!

Почему роман остановился? Будете смеяться, но еврейский вопрос, чёрт его побери. Я упёрся в Ноя Троцкого.

Особый трагизм в романе должен был сопровождать снос здания школы (это примерно то же, что снести церковь, а для атеистов даже круче). Архитектором и строителем этой школы был Ной Троцкий, однофамилец наркомвоенмора. Этот Ной, по моей задумке, должен был стать положительным персонажем, заложившим в основание школы мистическое проклятие для возможных разрушителей его детища, сработавшее потом в Беслане.

Я стал собирать любую информацию о Ное Троцком, воспоминания его родни, воспоминания современников – он много чего строил. И упёрся.

Я понял, что никогда, никогда не смогу выписать его положительно. Не может он быть положительным героем. Можно, конечно, было полностью с нуля придумать другого архитектора. Но тогда и роман был бы лживый, ничего не состыковалось бы. А мой роман – он должен был быть биографический. Про дирижёра.

Роман, кстати, назывался – “Чурка”.

Нонна Моисеевна Пац

У главной героини и фамилия давно другая, но я её знал только под этой, так и запомнил.

Кто застал 80-е годы или ранее, помнит о доле военных игр в досуге детей, особенно мальчиков. Одних пистолетов у меня были десятки – от серебристых металлических револьверов, которые мог купить дед, до выстроганных отцом деревянных, но вполне реалистичных маузеров. Были у нас и автоматы, у особых счастливчиков – пластмассовый пулемёт “Максим”. Если игра заставала врасплох, вдали от дома, для стрельбы использовали просто деревянные палки. Очень любили стрелять друг в друга. Такой навык наверняка даром не проходит, и потом настоящим оружием оперируешь относительно уверенно.

В 1984 году я пошёл в школу 260 на Крюковом канале, напротив Никольского собора. Потом, в 90-х, когда я выбрался в центр города и из ностальгии прошёл мимо первой школы, на ней висела табличка – средняя школа номер 232. Но, в 1984-1986 годах в этом здании была восьмилетняя школа номер 260. Тогда, помните, обложки тетрадей подписывали: “ученика средней школы номер”. А мы подписывали не “средней”, а “восьмилетней”.

В средней десять классов, в восьмилетней восемь. На двадцать процентов меньше финансирования. Как остаться восьмилетней, но увеличить количество классов? Девятый не добавишь. Правильно, зайти с другого конца и добавить нулевой.

В вестибюле школы стояли стенды и висели плакаты, где повторялось словосочетание “школьная реформа”. Это лето 1984, ещё не пришёл Горбачёв, а реформы уже шли.

Класс наш назывался “нулевой”, и был такой единственный, может быть даже в районе. Приезжало телевидение, и родители смотрели меня по чёрно-белому “Рекорду”. Сидели на занятиях корреспонденты. Называли нас также и “шестилетками”, потому что раньше в первый класс шли в 7 лет. Мой сын пошёл в 6 сразу во второй класс, но сейчас свободы побольше.

Нулевой класс был переходным между садиком и школой, поэтому полагалась полноценная продлёнка: с тихим часом 2 часа, на настоящих кроватях, а потом игры в специальном игровом зале. Игрушки были в виде деревянных конструкторов: кубы, круги с дырками, палки с отверстиями для фиксации шплинтом. Можно было собирать домики, а можно было и пулемёт.

Продлёнку вела молодая учительница музыки. С ней мы разучивали песни, и она за нами присматривала. В очках, стройная, с распространённой тогда пышной причёской, она казалась мне немного истеричной и вызывала опасение, которое оказалось не напрасным. Что такое женская истерика, я уже знал, потому что был старшим ребёнком в многодетной семье и жил с родителями в коммуналке, недалеко от большой хоральной синагоги на Лермонтовском. Например, у матери случилась бы истерика, если бы её вызвали в школу за моё поведение – во-первых, слишком много дел надо было бросить, во-вторых, учителя тогда не церемонились с родителями и тупо их унижали. Сейчас наоборот, и это, наверное, хорошо.

Звали учительницу музыки Нонна Моисеевна Пац. Она сразу запретила нам военные игры. Объясняла она это тем, что её дедушку убили на войне, поэтому она ненавидит войну. Будто, если твой дедушка умер в постели, надо ненавидеть постель, логика так себе. В общем, в военные игры мы играли втихаря, пока Нонна Моисеевна отлучалась из игрового зала. Собирали пулемёты из деревянных частей, использовали палки как винтовки, залегали за укрытиями, перестреливались.

Но однажды мы заигрались, и Нонна Моисеевна нас спалила. За стрельбой из деревянного пулемёта был застигнут Лёша Мозуль, а Игорь Шеляг не успел выпустить из рук деревянную винтовку из палки.

– Мозуль, Шеляг – родителей в школу! – выкрикивала Нонна Моисеевна страшные для меня слова. Потом к этим фамилиям добавились ещё пара-тройка. Я лежал за укрытием у стены, куда меня оттащила после ранения санитарка, Таня Скакун. Мне удалось изобразить безразличие к происходящему, взгляд Нонны Моисеевны скользнул мимо меня, её истерика улеглась, и судилище со страшными приговорами, вроде бы, закончилось.

Фамилию стукача я не помню. В тишине замершего игрового зала, в спину успокоившейся было Нонне Моисеевне прозвучал детский голос:

– А Лунёв тоже стрелял.

Нонна Моисеевна развернулась и заорала:

– Лунёв – родителей в школу!

Это был один из самых тяжёлых дней. За два года в этой школе родителей моих вызывали только два раза: один раз по инициативе воспитательницы Пац, которая не любила войну, другой раз по жалобе девочки по фамилии Белейская, и жалоба была несправедливая. Вы если читали этот сайт более подробно, наверняка натыкались на моё отношение к этому племени. Ну вот, это с детства.

Кстати, военные песни типа “Шёл отряд по берегу” Нонна Моисеевна почему-то не запрещала и разучивала их с нами.

Потом я ушёл в другую школу, где военные игры не запрещали. Радовался, когда в 16 лет мне написали “Годен к строевой службе”. Болел за федеральные войска в чеченской компании. Доказывал со скандалом в военкомате, что я не уклонист, а просто учусь в университете, и не виноват в том, что поступил.Первые сомнения появились на военной кафедре, а потом на учебных сборах – совсем уже большое сомнение. Потом стал читать Астафьева. Потом ещё хуже.

Сейчас, когда мне ровно вдвое больше лет, чем Нонне Моисеевне тогда, я тоже ненавижу войну. Молча смотрю на празднующих 23 февраля, чтобы не оскорбить, иначе совсем останешься без друзей. Молча смотрю на празднующих 9 мая, чтобы не оскорбить. И не могу ни слушать, ни петь военные песни, которые были основой репертуара в детстве, на которых я учился петь вообще. Самую безобидную песню, хоть как-то затрагивающую военную тему, не могу слышать.

Будь я сейчас преподавателем, я бы не запрещал военные игры. Молча бы смотрел. Чего уподобляться истеричным бабам. Да и дети запомнят, а потом напишут лет через 30-35, как им в детстве играть запрещали. Но вот военных песен не разучивал бы, подал бы на увольнение.

Нонну Моисеевну я нашёл в интернете – в той же школе 260, которая сейчас по другом адресу, заместителем директора по внеклассной работе. Отличник, или отличница, народного просвещения. Перекрасилась в блондинку. Более того, она даже депутат.

Муниципальный, от “Единой России”.

Дима В.

С Димой В. мы познакомились в сентябре 1986 года. Числа третьего.

Наша новая школа только открылась, никто друг друга не знал. Линейка 1 сентября проходила в спортзале, на улице шёл дождь. С табличками на палках стояли учителя, либо уже удостоенные доверия ученики. Читая номера классов, я дошёл до рыжего мальчика с табличкой “2-В”, и, как многие граждане из рубрики “Люди” на этом сайте, спросил:

– Второй вэ?

Мальчик кивнул. Это был Макс Блинов, пришедший из 14-й школы. Он как-то успел раньше других познакомиться с классной руководительницей, и первое время был порученцем.

Через пару дней нашлось поручение и для меня. Классная, Ольга Юрьевна Стрижень, попросила подойти и стала объяснять, посматривая в классный журнал:

– Андрей, ты живёшь в квартире номер пятьдесят. А Дима В. живёт в твоём доме в квартире двести сорок девять. Он почему-то не ходит в школу. Зайди к нему и узнай, в чём дело.

Телефоны, если что, в наших новых домах появились через два с лишним года, что считалось большой удачей. До этого ходили друг к другу ногами.

Я знал, что в нашем доме 384 квартиры, по 86 в каждом подъезде. Подъезд Димы В., по моим расчётам, должен был быть третьим и располагался к школе ближе, чем мой. Вообще, от нашего дома до школы было метров 150.

Домофоны появились тоже через годы, поэтому я свободно попал в третий подъезд, доехал на лифте до последнего этажа и позвонил в квартиру 249.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Это я, из Диминого класса.

Дверь отворила молодая женщина с тёмными длинными волосами. От входа была видна кухня; за столом, вполоборота ко мне, сидел мальчик с большой головой и умным лицом. Он, видимо, обедал.

Я объяснил, зачем пришёл.

– У Димы ОРЗ, дня через три выпишется, – сказала его мама.

Что такое о-эр-зе, я не знал, потому что у меня обычно были либо отит, либо грипп. Но, обещал передать учительнице.

С тех пор с Димой мы подружились. Сидеть за одной партой по желанию тогда было нельзя, рассаживал учитель, да так, чтобы мальчик с девочкой – при этом баловства меньше, как ни странно. Но, сидели мы недалеко, на соседних колонках.

После школы мы доходили до Диминого подъезда, болтали, потом прощались и я шёл дальше, в свой первый.

Одним из главных школьных развлечений в конце 80-х была игра в фантики от жевательных резинок. Самые дешёвые фантики – от советских жвачек (вместо “советские”, кстати, тогда в 99,9% случаев говорили “русские”, но я из соображений политкорректности должен сейчас писать иначе). Эти жвачки в пластинках такого же размера, как Ригли Сперминт, продавались в пачках по 5 штук, по цене 50 копеек за пачку, в трёх вариантах вкуса – апельсиновый, клубничный и мятный. Использовалась именно бумажная обёртка от пластинки, под которой ещё была фольга, но иногда играли и на “пачу” – обёртку от пачки из 5 штук. Гораздо дороже, где-то 5:1 или 10:1, ценились фантики от настоящих Wrigley Spearmint – их тогда привозили моряки, продавали спекулянты или валютные магазины. Самой крутой жвачкой в конце 80-х был Donald – это уже не длинная пластинка, а плоский ароматный кирпичик сантиметра три на два, снаружи обёртка с утёнком – за этой обёрткой закрепилось название “дональд” и осталось навсегда, даже когда на обёртках стали идти машинки или другие персонажи. Под обёрткой, дональдом, ароматный кирпичик обкладывался ещё одной глянцевой бумажкой – вкладышем. Вкладыш ценился к дональду 1:2,а часто и выше – на нём изображались комиксы из мультфильмов про Микки Мауса, Тома и Джерри, непосредственно Дональда Дака, а мультфильмы эти тогда мало кто видел – по телевизору они пойдут не скоро, видеомагнитофон был в классе у одного человека. Фантики ценились, как деньги – на них можно было обменять реальные товары типа солдатиков, индейцев и прочих игрушек.

Дима преуспел в коллекционировании фантиков. У него, думаю, всё же был входящий поток от родителей, но он также талантливо выменивал и холодно выигрывал остальное. Он собирал фантики, и складывал их в альбомы, как марки. Сначала заполнился первый альбом, потом второй… Пару раз, просматривая эти альбомы как бы из интереса, я у Димы по нескольку фантиков тырил – такая детская клептомания и зависть к буржуям. Дима, конечно, потери замечал и обижался. Но он был так устроен – всё хорошее и дорогое перетекало к нему от менее состоятельных личностей. Когда отец купил для меня у спекулянтов на Гостинке пачку “Дональдов” за 8 рублей, все вкладыши как-то по-честному перекочевали к Диме. Я вовсе не был неудачливым игроком, и выигрывал иногда целые небольшие состояния; но Дима, в основном, не играл, а менял одно на другое, постоянно оставаясь при выгоде.

В 1989 году мы поехали с классом в ЦПКиО. Это было самое счастливое время – мы уже могли брать катамараны напрокат самостоятельно – не помню, что оставляли в залог, нам было по 10-11 лет, и мы катались на велокатамаранах парами. Можно было подойти поближе к катамарану с Наташей Мурлатовой, коварно развернуться кормой и начать крутить педали максимально быстро – в этом случае почти вся энергия уходила в тучу брызг, обдававших Наташу с подругой. Работали советские автоматы с газировкой, с многоразовыми стаканами. В парке стояли колонки, играла музыка. У одной такой колонки я и присел на скамейку, и долго не мог встать – музыка меня поразила. Это было нечто новое. Как Высоцкий отличается от всех без исключения бардов, стоя на голову выше, так и Цой, по-моему, отличался от всяких макаревичей и шевчуков. Впервые в ЦПКиО на скамейке я услышал “Звезду по имени Солнце”, и не мог оторваться.

Дома у нас был однокассетный магнитофон “Электроника”, но мне им пользоваться запрещалось. Мать слушала на нём всяких бардов и каэспэшников, писала с телевизора эфиры юмористов типа Жванецкого, иногда писала на микрофон. Короче, магнитофоном дорожили, а ребёнок мог его испортить. Отец сам обслуживал “Электронику”: разбирал, менял какие-то резинки, бегающие по роликам, чинил клавиши, которые переставали фиксироваться.

У Димы тоже был советский магнитофон, но посовременнее нашего, и пользоваться им ему разрешали. В те времена ещё придавали значение текстам песен: девочки переписывали их в свои дневники-альбомы от руки, приклеивая рядом фото исполнителей, мальчики тоже вслушивались в тексты, разве что не вели дневников. Дима быстро заимел все доступные альбомы группы “Кино”, и, видя мой интерес, предложил: он пишет на листочках тексты песен, а я покупаю у него каждый листочек по 10 копеек. Таким образом, полный тест альбома “Группа крови”, например, я мог получить примерно за 1 рубль. Конечно, я согласился. Дима старательно переписывал тексты на бумагу – не всегда, впрочем, правильно разбирая слова, но такие тогда были копии, – а я расставался с выделяемой на завтраки мелочью. Таким образом, достаточно недорого, я получил представление о почти всех известных тогда текстах группы “Кино”.

Вскоре у Димы появился новый двухкассетный магнитофон Sanyo, которым пользоваться ему, опять-таки, разрешали. Теперь Дима мог тиражировать записи, ведь магнитофон был двухкассетным. Кассеты уже тогда продавались разные: советского производства МК-60, из которых МК-60-5 выглядела более-менее современно, имела прозрачное окошко, а МК-60-2 выглядела допотопно и окошка не имела; и, стоящие больших денег корейские GoldStar (кто не знает, так раньше называлась LG) и ещё больших денег японские TDK. Накопив денег, я отдал несколько рублей, и Дима сначала продал мне бэушную МК-60-3, а потом записал на неё “Звезду по имени Солнце”. Кассету я хранил дома в тайнике. Магнитофон стоял в большой комнате на полу под телевизором; по вечерам, когда родителей ещё не было дома, я ложился перед магнитофоном на живот, ставил кассету и тихонько слушал; периодически я вставал и бежал к дверному глазку: не появился ли в колясочной кто из родителей. Главным было вовремя нажать кнопку “стоп”, успеть извлечь кассету и не попасться с ней в руках, а путь в мою комнату неизбежно пролегал через прихожую. Так я слушал музыку довольно долго, даже “Чёрный Альбом”, записанный тоже у Димы, правда уже на самую дешёвую кассету МК-60-2 – слушал на полу.

Хотя некоторые педагоги приписывали Диме циничность, что я сам слышал, он был довольно отзывчив и придерживался принципов дружбы. Когда наш класс целиком перевели во вновь построенную школу, а школа эта была залита ртутью, наши матери добились перевода нас двоих обратно – взяли только Диму и меня, из всего класса. Но, к девятому классу Дима окончательно от нас ушёл – в бизнес-школу, и мы почти не пересекались, хотя и жили в одном доме. У нас стали разными круг общения и среда обитания.

Сейчас его можно видеть в Собаке.ру, как представителя элиты Санкт-Петербурга; он нашёл дворянских предков с экзотической фамилией, гордится ими и называет родовой фамилией фирмы; занимается, в общем, девелопментом и светской жизнью.

Ему, как потомственному дворянину, это должно заходить нормально. Мне вот нет, мы из однодворцев, деревня. Не понимаю я светской жизни этой, по пять тысяч рублей с человека за ужин и так далее. Но что-то общее было у нас, дружили же несколько лет подряд. Нелюбовь к пролетариату, наверное. Думаю, по Старой Малуксе Дима высказался бы ещё более презрительно, чем я.

Да, нелюбовь к пролетариату, наверное.

Надя Б.

В третьем классе принимали в пионеры; кто помнит, принимали не всех сразу, а заходами – первый, второй и третий.

В начале сентября уже пошли слухи: первый заход будут принимать на крейсере “Аврора”, второй – в ленинских местах, а третий – просто в школе. Короче, первый заход – элита, второй – ни то, ни сё, а третий – совсем отребье. Я учился хорошо и считал себя достойным первого захода.

Классная руководительница, Ольга Юрьевна Стрижень, устроила демократическое голосование с прениями. Ученики должны были сами поднимать руки, вставать и предлагать кандидатуры. Ольга Юрьевна записывала фамилии на доску, а потом по каждой фамилии шло обсуждение и голосование.

Я руку не поднимал и никого не предлагал – сидел и ждал, пока выдвинут меня. Ученики вставали и называли таких персонажей, которых я за элиту совсем не считал. Однако, Ольга Юрьевна одобряла кандидатуры, и при голосовании они проходили. Меня никто не выдвигал, даже те, кого я считал друзьями; становилось очевидно, что лимит первого захода практически исчерпан. В последний момент руку поднял тихий троечник Дима Грязнов:

– Андрея Лунёва.

Ольга Юрьевна записала меня на доску, и началось обсуждение. Ученики поднимали руки, вставали и называли мои недостатки.  Нашлись и защитники, вставшие и рассказавшие о моих плюсах. Классная руководительница колебалась, и тут недоброжелатели озвучили убийственный недостаток:

– Надю Б. обижает!
– Вот именно, Надю Б. обижает, – утвердительно сказала Ольга Юрьевна, – поэтому, Лунёв, я тебя отсюда вообще стираю!

И стёрла мою фамилию с доски.

Надя Б. напоминала тушканчика – худая, с глазами навыкате, она ходила с наклоном вперёд и согнув руки в локтях; примерно так ходят крысы в советском мультике про Нильса с дикими гусями. Разговаривала она довольно громко. А манера говорить… На ютубе есть канал “Автоледи на Уаз-Патриоте“, так вот, голос автоледи с этого канала – ну чисто Надя. Во взгляде её присутствовал вызов; она, скажем прямо,  бесила.

Обижание Нади мной сводилось к тому, что называется теперь троллингом. Я искажал её фамилию, нёс всякую чушь и при возможности чем-нибудь пугал. Надя Б. реагировала так, как сейчас говорят, “кормила тролля”. А рядом с Надей всему этому улыбалась её подруга Марина И., которая мне и нравилась.

В седьмом классе я поменял школу и больше не видел Надю Б. Недавно я поискал её в соцсетях, и нашёл. Она не очень любит интернет, а вот муж её – любит, у него сотни селфи с Надей. Никогда не видел, чтобы мужчина пять лет подряд, с момента свадьбы, делал столько селфи напару с женой. Возможно, это связано с тем, что до Нади у него уже был брак и ребёнок, и надо всё время показывать бывшей, что она потеряла.

За 30 лет Надя совсем не изменилась лицом, и взгляд всё тот же. Однако, хорошо подкачала ноги велосипедом, и лифчика не носит – по крайней мере на одной из сделанных мужем фото.

Подругу её в соцсетях почему-то не найти.

А в пионеры меня приняли во второй заход, не на “Авроре”, а в доме-музее Шелгунова.

Александр Григорьевич Либуркин

В какой-то из дней осени 1992 года Ольга Владимировна Земляная, как обычно, вела в нашем 9 “В” урок литературы. За партами было неспокойно – по рядам пошёл гулять учебник анатомии, где раздел “Размножение человека” сопровождался чьими-то самодельными комментариями. Грубо говоря, класс давился от смеха, но в открытую фазу смех не переходил.

Ольга Владимировна, в свою очередь, была в предвкушении сообщить нам какую-то новость, а игривая атмосфера в классе к этому не располагала. Продолжая излагать что-то по предмету, она нервно поглядывала на класс, а учебник анатомии, тем временем, продвигался по рядам.

Наконец, Ольга Владимировна решилась:

– С понедельника я у вас литературу вести больше не буду.

Оживление в классе резко усилилось. Нельзя сказать, чтобы Ольгу Владимировну любили – новость, в общем-то, была нейтральная, но накладывалась на впечатления от ходящего по рядам учебника.

В тот момент, когда учебник попал на парту к двум условно целомудренным, но не лишённым юмора девушкам, Ольга Владимировна прошла точку невозврата:

– Литературу будет вести у вас Александр Григорьевич.

Веселье уже вышло из-под контроля; все представили ведущего литературу Александра Григорьевича Сергиенко, и было это так абсурдно, что кое-где начался громкий глумливый ржач, а самые скромные просто улыбались, глядя на Ольгу Владимировну. До девушек, у которых на парте остановился учебник, в это самое время дошёл смысл самодельных комментариев, и они взорвались смехом. Волнуясь, Ольга Владимировна дала финальный аккорд:

– Это мой муж!

Было что-то невообразимое. Теперь смеялись все – даже самые скромные, представляя пару Ольги Владимировны с Сусом, сгибались в три погибели. Ржач был слышен, наверное, на всех этажах.
Ольга Владимировна заметалась, пыталась хлопать по столу, что-то говорить, но её было не слышно – ржач не снижался. Она подлетела к парте девушек с учебником и перешла на визг:

– Да почему у вас это смех такой вызывает!

Её реакция вызвала ещё больший смех – до всех доходило, что она не знает о существовании Суса, не знает о комментариях в учебнике…

В понедельник на одной из перемен я заглянул через замочную щель в кабинет литературы. В профиль к двери, за учительским столом, сидел серьёзный бородатый человек в костюме, сосредоточенный и недобрый. Первое впечатление, которое он произвёл тогда на меня – сидит Карл Маркс.

– Серьёзный дядька, – поделился я с друзьями, – Евин папаша. Солидный, типа Карл Маркс. Убьёт!

Да, почему-то у меня вертелось слово “убьёт”.

Первые уроки не выявили каких-то особых уязвимостей у Александра Григорьевича. На уроке русского языка, – а он за них тоже брался, – мы получили задание написать рассказ из нескольких предложений о выборе профессии, и рассказ должен был содержать диалог. Я решил съязвить, выбрал считавшуюся тогдашними псевдоинтеллигентами позорной профессию и выдал следующее:

– Алексей, какая профессия тебе больше нравится?
– Мне нравится профессия слесаря.
– О, наверное, чтобы быть слесарем, надо много учиться?
– Нет, это не требует больших знаний.
– Ну, тогда я тоже буду слесарем!

Александр Григорьевич заставил меня это зачитать и подвоха, видимо, не понял.

– Да, ребята, слесарь – это прекрасная профессия, – начал Александр Григорьевич с несколько характерным “р”.

Глядя на него, я толкнул друга локтем:

– Наверное, он сам на слесаря учился!

Надо сказать, что я был так воспитан, да и школа это поддерживала: на ПТУ-шные специальности идут только умственно неполноценные, физическая работа – для дурачков, пэтэушник равняется дурак.

Александр Григорьевич меня услышал и невозмутимо сказал:

– Да, ребята, я закончил училище по специальности слесаря.

Я был шокирован: русский язык и литературу у нас ведёт слесарь, в моей тогдашней иерархии слесарь приравнивался к дворнику, а ниже дворника не было, разве что бомжи.

Но, литературу Александр Григорьевич благополучно довёл у нас до конца года. Про его уроки я часто вспоминаю во время застолий и в компаниях, когда речь идёт о школьных годах и всяких курьёзах.

Уроки были достаточно однообразны. Александр Григорьевич садился за учительский стол и раскладывал перед собой газету. Оглядев класс, он говорил:

– Лунёв!
– Здесь.
– Что мы проходим?
– “Герой нашего времени”.
– Читай.

И я читал, вслух классу. Иногда литературы было две подряд, и я читал полтора часа. Александр Григорьевич от газеты не отрывался. Думаю, такое внимание ко мне было из-за истории с Евой, и наводила его Ольга Владимировна. Мой бубнёж классу слушать было не интересно, и весной на уроки литературы приходило человек пять, из двадцати.

Когда лет через двадцать мне стало попадаться в интернете словосочетание “Саша Либуркин”, то меньше всего я ожидал, что это относится к нашему Карлу Марксу. Только недавно до меня дошло, что это он – когда появилось время на изучение аккаунтов в соцсетях. Бороду он сбрил, да и сам побрился наголо, став выглядеть моложе, чем в 1992 году. Я прочитал его ЖЖ, компроматы на него – виллы на Кипре, спортивные мотоциклы и автомобили, – и отрывочные воспоминания о нём в ЖЖ его покойной жены. На youtube много видео с ним.

Интересный еврей, очень целеустремлённый. Хотел войти в литературную тусовку Питера, и вошёл в неё. Закончил, кажется, институт. В его творчестве неизменно присутствует алкогольная тематика, но он не спился – это тоже надо уметь. И вообще, по-моему, ему повезло с зятем.

“В мире гнусных оголтелых аномалий
Наречен я циркачом и лицемером,
А мечтал торжествовать в краю магнолий,
Быть там сфинксом и немного агасфером.
Взвинчен каверзами города большого,
Я брожу, заворожен его огнями.
Низкий шут – а я бы лучше палачом был!
Жизнь уходит, я ее не догоняю.
Разложи, ди-джей, дорожку кокаина,
Чтоб сорвалась голова, как из-под сабли.
Стриптизерша, скука, ножку оголила –
Сбросит трусики и вечер испохаблен…”

Это из первого, заброшенного ЖЖ Александра Григорьевича.
Ему действительно был интересен мир литературы, был интересен Петербург и тусовка близких ему по интересам.
Читая про его образ жизни, я понимал, что никогда бы не смог так жить.
Мои интересы сейчас совсем другие – где достать плашку на М5, да лерку на 9 с шагом 1…

Это заметку я написал, как говорила про мою диссертацию Татьяна Александровна Банкина, “влёт” – не останавливаясь и не думая, изгоном, пока рассасывается вечерняя пробка на Мурманском шоссе. Это неполные воспоминания, но и герой их здравствует, поэтому это – ещё не конец…

Александр Григорьевич Сергиенко

Заметку об Александре Григорьевиче Либуркине я начал с предыстории нашего знакомства, и вскоре понял, что часть этой предыстории надо выделить в отдельный текст – о тёзке главного героя.

До Ольги Владимировны Земляной нашим классным руководителем был физик Александр Григорьевич Сергиенко. Высокий, крепкий, молчаливый, он работал в школе со дня её основания. Прозвище физика было – Сус.

Ещё во втором классе я знал, что школьный физик – Сус. Стены туалетов были исписаны в адрес его, и даже его близких. Когда я краем уха услышал разговор родителей о том, что физика в школе стала очень сложна, то поспешил подтвердить:

– Да! У нас в туалете написано – “жена физика – праститутка”!

Мне объяснили, что это неприличное слово.

Как говорили одноклассники, имевшие братьев в старших классах, Сусу прозвище не нравилось. Он, дескать, решил, что кличка связана с наличием у него усов, и сбрил усы.
– Но, – дети многозначительно поднимали палец, – его всё равно Сусом не перестали называть!

Кличка его передавалась из поколения в поколение.
В восьмом классе Александр Григорьевич стал нашим классным руководителем. Человек он был не вредный, даже добрый, и именно это навлекало на него желчь определённого слоя учеников, которые сохраняют это свойство и далее по жизни. Добрые люди раздражают злых – так всегда.
Я относился к физику сочувственно, но и сам раз попался на неприятной ему вещи.

Заполучив в руки тетрадь по физике своего недруга по фамилии Лобанов, которая хранилась в принадлежащем нам по праву кабинете физики, на нескольких страницах я оставил следы из произвольных ругательств. Лобанов получил тетрадь и пожаловался Александру Григорьевичу, называя подозреваемым меня.
Сус листал тетрадь Лобанова, и как-то мягко критиковал моё творчество . Я не отпирался и кивал. На каждую испорченную страницу мне приходилось давать комментарий. После расшифровки
персекающей страницу фразы “Лобзик Пидорз”, Сус перевернул её, и следующую страницу пересекала крупная надпись “СУС”.
– А это что? – спросил Сус.
– Но, вы извините, – сказал я.
– Ну, я понимаю, но…, – сказал Сус.
Больше ничего за этим “но” не последовало.

Сус давал мне полярные оценки. Сначала он думал, что я понимаю в физике. На самом деле, физику я не понимал никогда. Сдав быстрее всех контрольную работу, я заслужил его похвалу перед классом:

– Вот спросят тебя, Андрей, “кто тебя физике научил?”, а ты ответишь: “Александр Григорьевич научил”…

В работе той было всё неправильно, от силы на тройку.
Со временем Сус понял мой уровень знаний, но я был достаточно активен на уроке, отвечал на вопросы и подсказывал, всегда невпопад.

– Это удивительное дело, – говорил Александр Григорьевич, – обычный человек, если отвечает на вопрос с вариантами ответа “Да” или “Нет”, и при этом отвечает наугад, должен попадать пятьдесят на пятьдесят; а Лунёв в ста процентах случаев отвечает неверно!

И это было правдой.

– Какие бывают реостаты? – задавал вопрос Оле Гусаровой Александр Григорьевич.
– Большие и маленькие, – подсказывал я Оле.
– Большие и маленькие, – повторяла Оля, вызывая возмущение физика.

Александр Григорьевич рассказывал о своей работе в Воркуте или где-то в тех краях.
– Мы, когда носилки с землёй носили, по пути их ещё и отжимали, – он показывал тяговое движение, – тренировались!
К нему ходили заниматься физикой, по его словам, половина двора. Но жил он где-то не рядом со школой.

В конце 1991 или в начале 1992 года в школе отменили плату за питание. То есть, завтрак можно было съедать бесплатно, а обед – уже за деньги, но обедали все и так дома. Деньги выделял город Санкт-Петербург.

– Всё нормально, ребята, – говорил Александр Григорьевич, – это деньги ваших родителей.

Осенью 1991 мы ездили с ним в Сестрорецк, на Курорт. Я был в восторге от пляжа, волейбольных площадок и краников с минеральной водой. Но, на могилу Михаила Зощенко по предложению Александра Григоревича я не пошёл – туда отправились несколько самых неленивых.

Бывали у него и ошибки. Проходя двигатель внутреннего сгорания, он задал вопрос, каким может быть число цилиндров у четырёхтактного ДВС. Никто толком ответить не мог, а знатоки автомобилей перебирали: два, три, четыре, пять…
– Да нет же! – возмутился Сус, – кратное четырём!
Тут возмутились знатоки автомобилей:
– Бывает и пять цилиндров, и шесть…
– Да заткнитесь вы! – разозлился Сус, и дальнейшие возмущения знатоков подавил. Кратное четырём, и всё.

Хороший был учитель. Не вредный. Одним из своих любимых выражений “Под себя гребёшь!” он осуждал эгоизм и стяжательство. Осуждать в последние десятилетия эгоизм и стяжательство – это бисер перед свиньями, конечно. Народ оскотинился, да и учителя теперь другие. Все под себя гребут. А когда-то это считалось плохо.