Рубрика: ЖЗЛ

В школе я плохо видел с доски, но сажали на задние парты, потому что был самым высоким в классе. Так было до восьмого класса, когда случился первый урок химии.

Преподаватель, Белла Григорьевна Беркович, очень похожая на Этуша в роли Карабаса-Барабаса, сказала рассевшемуся классу:

– Ребята. Поднимите руку, кто плохо слышит.

Руку подняла Ася Юлгушева с первой парты.

Белла Григорьевна удовлетворенно кивнула.

– Ребята. Теперь поднимите руку, кто плохо видит.

Руку поднял я с задней парты.

Глаза Беллы Григорьевны загорелись. Такие горящие глаза я видел в жизни ещё только раз, у Елены Адамовны Шахманцир, но намного позже.

– Молодой человек… а какого дьявола, – она произнесла “дьявола” с какой-то непередаваемой интонацией, будто дьявол был с большой буквы, – ты сел за последнюю парту?!

Место мне нашлось на второй парте, где до конца школы и сидел. На любых предметах. С доски стал видеть, успеваемость повысилась, в аттестате две четвёрки всего.

Белла Григорьевна потом уехала в Израиль. Да какая она Григорьевна, Гиршевна наверное, или ещё как.

У главной героини и фамилия давно другая, но я её знал только под этой, так и запомнил.

Кто застал 80-е годы или ранее, помнит о доле военных игр в досуге детей, особенно мальчиков. Одних пистолетов у меня были десятки – от серебристых металлических револьверов, которые мог купить дед, до выстроганных отцом деревянных, но вполне реалистичных маузеров. Были у нас и автоматы, у особых счастливчиков – пластмассовый пулемёт “Максим”. Если игра заставала врасплох, вдали от дома, для стрельбы использовали просто деревянные палки. Очень любили стрелять друг в друга. Такой навык наверняка даром не проходит, и потом настоящим оружием оперируешь относительно уверенно.

В 1984 году я пошёл в школу 260 на Крюковом канале, напротив Никольского собора. Потом, в 90-х, когда я выбрался в центр города и из ностальгии прошёл мимо первой школы, на ней висела табличка – средняя школа номер 232. Но, в 1984-1986 годах в этом здании была восьмилетняя школа номер 260. Тогда, помните, обложки тетрадей подписывали: “ученика средней школы номер”. А мы подписывали не “средней”, а “восьмилетней”.

В средней десять классов, в восьмилетней восемь. На двадцать процентов меньше финансирования. Как остаться восьмилетней, но увеличить количество классов? Девятый не добавишь. Правильно, зайти с другого конца и добавить нулевой.

В вестибюле школы стояли стенды и висели плакаты, где повторялось словосочетание “школьная реформа”. Это лето 1984, ещё не пришёл Горбачёв, а реформы уже шли.

Класс наш назывался “нулевой”, и был такой единственный, может быть даже в районе. Приезжало телевидение, и родители смотрели меня по чёрно-белому “Рекорду”. Сидели на занятиях корреспонденты. Называли нас также и “шестилетками”, потому что раньше в первый класс шли в 7 лет. Мой сын пошёл в 6 сразу во второй класс, но сейчас свободы побольше.

Нулевой класс был переходным между садиком и школой, поэтому полагалась полноценная продлёнка: с тихим часом 2 часа, на настоящих кроватях, а потом игры в специальном игровом зале. Игрушки были в виде деревянных конструкторов: кубы, круги с дырками, палки с отверстиями для фиксации шплинтом. Можно было собирать домики, а можно было и пулемёт.

Продлёнку вела молодая учительница музыки. С ней мы разучивали песни, и она за нами присматривала. В очках, стройная, с распространённой тогда пышной причёской, она казалась мне немного истеричной и вызывала опасение, которое оказалось не напрасным. Что такое женская истерика, я уже знал, потому что был старшим ребёнком в многодетной семье и жил с родителями в коммуналке, недалеко от большой хоральной синагоги на Лермонтовском. Например, у матери случилась бы истерика, если бы её вызвали в школу за моё поведение – во-первых, слишком много дел надо было бросить, во-вторых, учителя тогда не церемонились с родителями и тупо их унижали. Сейчас наоборот, и это, наверное, хорошо.

Звали учительницу музыки Нонна Моисеевна Пац. Она сразу запретила нам военные игры. Объясняла она это тем, что её дедушку убили на войне, поэтому она ненавидит войну. Будто, если твой дедушка умер в постели, надо ненавидеть постель, логика так себе. В общем, в военные игры мы играли втихаря, пока Нонна Моисеевна отлучалась из игрового зала. Собирали пулемёты из деревянных частей, использовали палки как винтовки, залегали за укрытиями, перестреливались.

Но однажды мы заигрались, и Нонна Моисеевна нас спалила. За стрельбой из деревянного пулемёта был застигнут Лёша Мозуль, а Игорь Шеляг не успел выпустить из рук деревянную винтовку из палки.

– Мозуль, Шеляг – родителей в школу! – выкрикивала Нонна Моисеевна страшные для меня слова. Потом к этим фамилиям добавились ещё пара-тройка. Я лежал за укрытием у стены, куда меня оттащила после ранения санитарка, Таня Скакун. Мне удалось изобразить безразличие к происходящему, взгляд Нонны Моисеевны скользнул мимо меня, её истерика улеглась, и судилище со страшными приговорами, вроде бы, закончилось.

Фамилию стукача я не помню. В тишине замершего игрового зала, в спину успокоившейся было Нонне Моисеевне прозвучал детский голос:

– А Лунёв тоже стрелял.

Нонна Моисеевна развернулась и заорала:

– Лунёв – родителей в школу!

Это был один из самых тяжёлых дней. За два года в этой школе родителей моих вызывали только два раза: один раз по инициативе воспитательницы Пац, которая не любила войну, другой раз по жалобе девочки по фамилии Белейская, и жалоба была несправедливая. Вы если читали этот сайт более подробно, наверняка натыкались на моё отношение к этому племени. Ну вот, это с детства.

Кстати, военные песни типа “Шёл отряд по берегу” Нонна Моисеевна почему-то не запрещала и разучивала их с нами.

Потом я ушёл в другую школу, где военные игры не запрещали. Радовался, когда в 16 лет мне написали “Годен к строевой службе”. Болел за федеральные войска в чеченской компании. Доказывал со скандалом в военкомате, что я не уклонист, а просто учусь в университете, и не виноват в том, что поступил.Первые сомнения появились на военной кафедре, а потом на учебных сборах – совсем уже большое сомнение. Потом стал читать Астафьева. Потом ещё хуже.

Сейчас, когда мне ровно вдвое больше лет, чем Нонне Моисеевне тогда, я тоже ненавижу войну. Молча смотрю на празднующих 23 февраля, чтобы не оскорбить, иначе совсем останешься без друзей. Молча смотрю на празднующих 9 мая, чтобы не оскорбить. И не могу ни слушать, ни петь военные песни, которые были основой репертуара в детстве, на которых я учился петь вообще. Самую безобидную песню, хоть как-то затрагивающую военную тему, не могу слышать.

Будь я сейчас преподавателем, я бы не запрещал военные игры. Молча бы смотрел. Чего уподобляться истеричным бабам. Да и дети запомнят, а потом напишут лет через 30-35, как им в детстве играть запрещали. Но вот военных песен не разучивал бы, подал бы на увольнение.

Нонну Моисеевну я нашёл в интернете – в той же школе 260, которая сейчас по другом адресу, заместителем директора по внеклассной работе. Отличник, или отличница, народного просвещения. Перекрасилась в блондинку. Более того, она даже депутат.

Муниципальный, от “Единой России”.

Если кто знает, что такое контент-маркетинг (я не знаю, и знать не хочу), то вам должен был попадаться в соцсетях Александр Банкин, гуру этого самого контент-маркетинга. Александр Михайлович берётся научить вас на возмездной основе, как правильно рассылать спам по e-mail – чтобы письма попадали во “Входящие”, а не в “Спам”. Он на эту тему ведёт тренинги и семинары, полезные тем, кто не хочет быть подобными герою заметки Как я рассылал спам о поливе, то есть мне.

В 90-х Александр закончил факультет социологии СПбГУ, при этом намеренно не посещая имеющуюся в альма-матер военную кафедру. Причину он объяснял просто: для офицеров призывной возраст до 32 лет, а для рядовых до 27. Вероятность загреметь в армию лейтенантом после военной кафедры СПбГУ Александр, по-моему, оценил неверно – она была близка к нулю. От офицера – выпускника университета в армии больше гемора, чем толку, в отличие от закончившего нормальное военное училище, о чём в военкоматах прекрасно знали.

Тем не менее, Александр пошёл путём уклонения от призыва. К нему домой приходили милиционеры с автоматами.

– Банкин Александр Михайлович здесь проживает?
– Да. Это я! – с вызовом отвечал крупный мужчина лет шестидесяти, с залысиной и животиком.
– Не, батя, нам помоложе надо, – смеялись милиционеры и уходили.

День рождения, когда ему исполнялось 27 лет, Александр праздновал особенно пышно и радостно. Прятаться больше было не надо. Крупным мужчиной, дезориентировавшим всё это время милиционеров, был его отец, Михаил Петрович Банкин.

В лето 1996 года, когда случились теодолитный ход и техническое нивелирование, полагалась также трёхдневная практика по агрохимии. Проходила она в АФИ – Агрофизическом институте на Гражданском проспекте, 14. Мы собрались у нужного кабинета на втором этаже. На соседней двери желтел знак с трилистником. Вскоре появился наш педагог, Михаил Петрович.

– Там работают с радионуклидами, – объяснил он, указав на соседнюю дверь.

Как спортсмен, увлекающийся штангой и гантелями, я оценил руки Михаила Петровича. Несмотря на фигуру, приобретшую заметный живот и давно не видевшую спорта, руки были мощные, сильные. Лысину он закрывал прядью волос сбоку, по-лукашенковски.

В АФИ у Михаила Петровича имелась лаборатория с газовыми хроматографами. Мы анализировали выделение почвой различных газов, в основном диоксида углерода и оксида азота. В советский пузырёк из под лекарств, который комплектовался, помимо винтовой пластиковой крышки, ещё и резиновой крышечкой, засыпалась навеска почвы. В пластиковой крышке предварительно сверлили несколько отверстий. Пузырёк ставился на некоторое время в термостат, почвенная биота делала своё дело, в пузырьке срабатывался кислород и накапливались оксиды. Через дырку в пластмассовой крышке протыкали нижележащую резиновую крышечку иглой шприца, всасывали несколько миллилитров газа, и вкалывали в хроматограф. Мембрана хроматографа, куда тыкали иголкой, тоже была сделана из резиновой крышечки от нафтизина. К хроматографу подключался отдельный прибор – электрический самописец. Миллиметровая бумага медленно тянулась через него, а закрепленный в держателе шариковый стержень рисовал пики:

– Вот это цэ-о-два пошёл… А это эн-о…

Хроматографический анализ может кое-что сказать о почве – например, сколько в ней биоты, и даже какая она. Если в пузырьки с разными почвами добавлять аликвоты раствора глюкозы, а потом следить за эмиссией углекислого газа – это целые диссертации.

Жена Михаила Петровича работала доцентом на нашей кафедре. Вскоре она стала моим научным руководителем, а Михаил Петрович оборудовал в здании на Васильевском острове, где находилась кафедра, отдельный кабинет с хроматографами.

Он уважал кафедральную традицию: везде и всегда пить чай, причём на дистиллированной воде, которой было в избытке – дистилляторы работали с утра до вечера. За чаем рассказывал интересные истории, но больше по научной части. В углероде и его круговороте Михаил Петрович был специалистом, как и академик Москвичёв, сформулировавший в докторской диссертации понятие “второго круговорота углерода”. Плодородие почвы Михаил Петрович определял, в отличие от диванных агрономов, не как “способность почвы производить урожай”, а как “способность почвы воспроизводить органическое вещество”.

За чаем он спросил, откуда мои родители.

– Отец из Обояни.

– Ах, так мы земляки! А я – Короча!

Да, это наши засечные города вокруг Муравского шляха, с непонятным темноволосым деревенским населением.

Михаил Петрович в молодости занимался метанием ядра и молота. Говорят, они так познакомились с женой – он метал молот и ядро, а она их приносила. Что такое ядро в СПбГУ, я знал – приходилось пометать на стадионе Метростроя на Левашовском проспекте. Когда в разговоре с Банкиным я вскользь упомянул Ивана Сергеевича Краснова, тот расплылся в улыбке:

– Это мой друг!

Краснов, скорее всего, тренировал и Дмитрия Медведева, поскольку многие десятилетия был единственным тренером по тяжёлой атлетике в СПбГУ. Мне Краснов как тренер не нравился, потому что высмеивал бодибилдинг, а его формула “6 по 6”, то есть 6 подходов по 6 раз, повторялась и выполнялась, как мантра, всеми его поклонниками. Шесть раз в подходе – это ни то, ни сё, и прямой путь к хроническому спазму мышц: надо делать либо 12+ раз, либо 1-2 раза, а число подходов может быть хоть 30, что я и делал, например. Ну ладно, не будем о спорте.

Михаил Петрович с женой ездили на дачу в Новгородскую область. Нашу Мшинскую я считал заоблачно, иррационально далёкой от города дачей; как можно ездить в Новгородскую на дачу – вообще не понимал.

Как-то мы ехали вдвоём с трёхлетним сыном по “бетонке” А-120 и пересекали Московское шоссе.
– Это Московское шоссе, – сказал я, – по нему можно приехать в Москву.
– А Москва далеко?
– Да, шестьсот километров.
– Дальше, чем Мшинская?
– Да.
Сын ненадолго задумался, и вдруг серьёзно, твёрдо и решительно сказал:
– Спасибо тебе, папа.
– За что?
– Я так долго думал, что же может быть дальше, чем Мшинская. И теперь я знаю, это Москва.

Тем не менее, у Банкиных была ещё и заброшенная дача в Чаще, что примерно так же далеко, как Мшинская, только на машине ехать неудобнее. Каркас дома на участке Михаил Петрович строил в 1986 году.

– Были с друзьями на первое мая, работали под дождём. А тогда как раз туча из Чернобыля дошла. Мы думали, что нам так нехорошо, может курица несвежая…

Мшинскую радиоактивной тучей тоже накрыло, и составители “Экологической карты Ленинградской области” по коммерческим причинам стыдливо сдвигали пятно на никому не нужную станцию с территории садоводств; но, пятно накрыло как раз садоводства. В 1999 году я слушал выступление на конференции “Растение и почва” в СПбГУ друга Михаила Петровича, чудаковатого учёного и мшинского садовода, по поводу рекультивации мшинских почв от радиации.

На кафедре я видел один раз старшего сына Банкина, Петра. Тёмный, с широким лицом, большими глазами и небольшой бородкой, он преподавал в МАИ.

Компьютеры, только недавно тогда появившиеся, Михаил Петрович не любил, пророчил гигантское количество слепых через 20 лет – от мониторов. Поэтому, набор текстов на компьютере для своей докторской диссертации он отдавал на аутсорсинг. Набор текстов в Ворде стоил 5 рублей за страницу – посидев полдня, можно было выколотить из клавиатуры рублей 60, разбирая рукописи. Это были приличные деньги, 10 бутылок молока. За этот заработок я ему очень благодарен. К тому же, Татьяна Александровна, его жена, тоже затеяла докторскую, и работы хватало.

В конце 2001 года из университета я ушёл, защитив магистерскую по органическому веществу почв. Немалый вклад в моё понимание этого предмета внёс Михаил Петрович. Руководителями диссертации были Татьяна Александровна Банкина и академик Москвичёв. Защита стала действительно защитой, ведь Татьяне Александровне я фактически опонировал в вопросе сидератов. Получив “отлично”, я до последнего пугал её, что подам заявление в аспирантуру – Татьяна Александровна категорически не переносила неконтролируемых студентов. Но сам уже знал, что в науку не вернусь – по моральным причинам…

Агрофизический институт ставил полевые эксперименты на Меньковской опытной станции, недалеко от Никольского, Гатчинского района. На электричке ездили до платформы Прибытково. В Меньково были городские пятиэтажки, где жили сотрудники АФИ. В помещении опытной станции тоже можно было пить чай. Большинство диссертаций и выпускных работ нашей кафедры делались на меньковском материале.

В 2004 году мы с сыном ехали на “Москвиче” из Шлиссельбурга на Мшинскую, и проехали через Меньково. Михаил Петрович был на месте. У нас с собой было белорусское печенье.

– А, светящееся, – улыбнулся Михаил Петрович, намекая на повышенное содержание радионуклидов в белорусских почвах, – ну, дай-ка я его…
– У меня с собой дозиметр, – вспомнил я, – может, мы его, того, померяем?
– Нет, надо озолять, – махнул рукой Михаил Петрович, – светиться должна минеральная часть…

В апреле 2013 года кто-то знакомый из АФИ позвонил gyurza2000 и сказал, что Михаил Петрович умер. Дома, за обедом. Похороны на Большеохтинском кладбище.

Сложно объяснять, почему мы не поехали. Коротко говоря, через 12 лет после выпуска из СПбГУ у нас ещё было такое поганое настроение и неприязнь к альма-матер, что мы решали, ехать или не ехать на похороны даже хороших людей. И решили не ехать.

Сейчас 2019 год, а отношение к альма-матер всё такое же.

Во время учёбы в университете я очень пренебрежительно относился к вахтёрам. Не предъявлял пропуск, не отзывался на крики вслед – мол, куда пошёл. Тогда не было электронных пропусков, чисто визуальный контроль. Однажды пытался получить ключ под чужую фамилию.

– Ваша фамилия? – жутко стесняясь, спросила плотно покрытая прыщами девушка-вахтёр.
– Матвеев, – бодро ответил я.
Девушка смутилась ещё больше.
– Извините, но я просто в лицо знаю…

Надо сказать, что реальных тёмных личностей просачивалось через вахту немало, поскольку вахтёр мог и отлучиться в туалет, или ещё куда. Одного мужика поймали, когда он тащил по лестнице копию картины Васнецова, снятую со стены на кафедре. Другого изобличили вопросами – что, мол, он делает на кафедре и кто он.

– Я, это, Катю Лычёву ищу.
Наше поколение ещё знало, кто такая Катя Лычёва, поэтому посетитель был без уважения выдворен.

Некоторое сближение с вахтёрами началось у меня на шестом курсе, в магистратуре, когда я стал жить отдельно от родителей и испытывал большие трудности с тем, чтобы достать пропитание. Друг устроил меня в отдел охраны Петродворцового комплекса СПбГУ. Должность называлась – кинолог 6 разряда. По идее, на эту работу брали со своей собакой, но собаки у меня не было, поэтому взяли так. Работа была по ночам – в восемь вечера на инструктаж, в восемь утра домой. Смена 4 человека, мы обходили все посты охраны в корпусах университета, а их было немало, да и расстояния там большие. Обойдя посты и поболтав с вахтёрами, мы отправлялись спать в тёплое место – как правило, это был подвал Института физики. Зарплата – 600 рублей за 10 смен, то есть 60 рублей за ночь. В 2000 году, в принципе, на 60 рублей можно было сносно питаться один день. Друг, устроивший меня на эту работу, тем временем делал карьеру – из кинологов он перешёл в охранники строящихся корпусов Университета, которые охранял ЧОП, принадлежащий Владимиру Черкесову, брату тогдашнего полпреда. В этот ЧОП друг привёл и меня. В кинологах смены были ночь через две, а в охране сутки через двое – можно совмещать.

Зарплата охранника без лицензии составляла 10 рублей в час, с лицензией – уже 16. Становилось ясно, что надо вкладываться в получение лицензии, а это тогда стоило 3000 рублей – зарплата больше, чем за месяц. Деньги на лицензию я получил от академика Москвичёва, уволившего меня с выходным пособием. Таким образом, к моменту окончания СПбГУ я был лицензированным охранником. И, так совпало, одновременно с окончанием магистратуры поменял и работу. 

В декабре 2001 года я получил магистерский диплом – красный, с отличием, и на следующий же день вышел на новую работу, которая полностью соответствовала уровню образования и квалификации. Имея лицензию на частную охранную деятельность, я стал охранником Некрасовского телефонного узла, который держало ОП “СТАФ”. На узле были и стоячие охранники, и сидящие на постах на вертушках, и я попал на вертушку. Сидеть на вахте и спрашивать у людей пропуска. И эта работа была надолго! Спасибо, Господи, что даёшь искупить нам грехи наши ещё при жизни. От тюрьмы и от сумы не зарекайся. Никогда не презирайте вахтёров.

Смена состояла из девяти человек. Двое на КПП-1, это парадный служебный вход с улицы Некрасова. К ним придавался ещё один дневной охранник для контроля парковки у входа: чтобы всегда было место для машины начальника узла, Леонида Туфрина. Двое охранников находились на КПП-2 – это въездные ворота из проулка, если огибать здание справа. Двое дневных были в клиентской зоне, вход с улицы Чехова: один внизу, чтобы держать очередь на дверях, другой наверху, чтобы давать команды по рации на пропуск партии клиентов. Один дневной в зале для юридических лиц, тоже вход с Чехова. И один старший смены. Всего смен было четыре, работали сутки через трое, кроме дневных, которых называли дневниками. Я жил за городом, в Шлиссельбурге, маршрутка сожрала бы четверть моей зарплаты при работе на пятидневке; поэтому суточное дежурство было предпочтительнее. 

Некрасовский узел являлся базой для группы объектов, которых в Стафе было четыре. Наша группа была номер два. В выделенном коридорчике сидел начальник группы объектов Скулушкин, оставной артиллерист, и его заместитель Попов, военный моряк. Утром они проводили инструктажи, днём могли уезжать по делам и для проверки объектов.

Придя с утра 9 декабря, я попал в смену Мищенко.

Валентин Матвеевич Мищенко напоминал лицом Джорджа Буша, и младшего и старшего  – такой типаж нередко встречается на Кубани, откуда Мищенко и происходил, из района Тамани. Вытянутое лицо, слегка напоминающее павиана – остготы там были или вестготы, я не специалист в антропогенезе. Единственно, когда недавно я прочитал про бесчинства в Уманском НКВД во время Большого Террора, творимые под руководством начальника Рабиновича, и увидел фотку этого Рабиновича – ну вылитый Матвеич по выражению лица.

Среди охранников он слыл не лучшим старшим смены, даже худшим из четырёх – въедливый, занудный, очень активный и угодливый перед начальством, Валентин Матвеевич мог испортить жизнь любому охраннику, который ему не нравился. Не нравились ему, как я вскоре понял, вполне очевидные вещи  – недостаточная дисциплинированность и недостаточная опрятность. Однако, расслабляться он не давал ни на минуту. Моего первого напарника по КПП-2, Саню Лукичёва, Мищенко через месяц выжил с работы, постоянно закладывая начальству. Саня иногда опаздывал на инструктаж, иногда приходил без галстука-регата – Мищенко этого не терпел до бешенства.

Он был артиллерист, подполковник. Высокого роста – метр восьмьдеся семь.

 – Отец мой, Матвей Тарасыч, был два ноль два, – Мищенко показывал рукой рост отца, проводя у себя над головой, – а я вот метр восемьдесят семь…

Старший сын Матвеича был и вовсе около метра шестидесяти пяти. Тогда мне это казалось интересным казусом, но и мой сын, родившийся в период работы на Некрасовском узле, вырос заметно ниже меня. Девушка у него ниже моей жены. Поэтому, иногда я рассказываю известный анекдот про мышей, и в случае Матвеича он тоже подошёл бы.

Мищенко развёлся с женой, которая пыталась заниматься бизнесом с чёрными, из-за чего пришлось продать трёхкомнатную квартиру. Став самостоятельным, он занял в долг десять тысяч долларов, купил себе однокомнатную, и с каждой зарплаты отдавал долг. В связи с этим, рацион Мищенко был крайне скуден, что только усиливало его активность, вкупе с неумеренным курением.

Мищенко дружил с Панкратовым – высоким офицером с усами, классического вида, тоже разведённым и злым на бывшую жену. Причинами развода у многих было изменившееся материальное положение военных в 90-х. Жёны, привыкшие к нормальной жизни в 80-х, политику государства понимать не хотели. Панкратов понемногу выпивал.

 – А, Панкратов у нас ёбарь-алкоголик, – подначивал его Мищенко.

 – Кто с бутылкой дружен, тому х… не нужен, – отвечал вытянувшийся на дежурной кровати Панкратов, смотря в телевизор.

Мы сдавали нормативы по физкультуре на стадионе “Молния” в районе Старой Деревни, и после спортзала пили разбавленный один к двум спирт “Мак-Кормик” на берегу речки с Мищенко и Панкратовым. Ведь я тоже был артиллеристом, лейтенантом после военной кафедры.

 – Кто там у вас начальник кафедры, Трифонов?
 – Да.
 – А заместители у него кто?
 – Андрусевич, Старченко.
 – Старченко… – Матвеич прищуривал глаза, улыбался, и вспоминал, видимо, свою службу со Старченко.

Мищенко тяготило отсутствие автомобиля, в хорошие времена он привык к рулю, ездил много, но машину пришлось продать. Охранники один за одним покупали кто старые Жигули, как я, кто и что-то получше. Осенью Матвеич съездил в отпуск на Кубань, продал родительский дом и купил новую ВАЗ-2104, по тем временам стоившую четыре тысячи долларов. Радовался он сильно. Но охранники жаловались:

 – Я ему говорю: Матвеич, одолжи запаску, ты всё равно на сутках, я тебе завезу. Нет, ни в какую не дал.

Мищенко был прижимист, вещи берёг, экономил там, где это возможно. Рассуждал, как многие советские родители, кому из троих детей что оставит:

 – Дочке будет квартира… младшему сыну будет машина… а старшему будет гараж, – улыбаясь, закруглял он.

От Мищенко я усвоил одну из его любимых поговорок: “Хуем не доебёшь – яйцами не дохлопаешь”.

Некрасовский узел был местом, где начальство присматривалось к новым кадрам, выслушивало мнение старших смен – куда годится охранник. Осенью я перешёл на блатной объект – офис компании RBI на Шпалерной. Это была быстрая карьера, многие засиживались на узле годами. Рекомендация Мищенко, я думаю, сыграла роль.

С Матвеичем мы виделись на новый 2003 год – он возил нас на своей “четвёрке” на корпоратив Некрасовского узла, проходивший где-то в районе Староневского. Праздник был очень душевный, огромное количество водки, мандаринов и бутербродов с икрой. Мы обеспечивали безопасность, но с нами многие хотели выпить, а благодаря хорошей закуске всё это прошло без последствий.

Матвеич приглашал в свою квартиру любовниц, на некоторых из которых жаловался:

 – Всё пристаёт – когда ты на мне женишься… я говорю – иди ты на х…

Он понимал, что квартиру надо сохранять для дочки.

После корпоратива мы не виделись, а потом до меня дошли слухи, что одна из любовниц Матвеича сварилась у него на квартире в ванне до смерти, завели уголовное дело, а ходящего под следствием охранника СТАФ терпеть не стал, несмотря на все заслуги.

Больше я про него ничего не знаю.

 

 

Владимир Сергеевич 1945 года рождения; как он жив-здоров – я не знаю, потому что утерян контакт; консервативные люди не любят соцсети.

Познакомились мы в офисе компании RBI, когда она была на Шпалерной. Компания сменила охраняющий офис ЧОП, в сентябре 2002 года я попал в этот офис на повышение – с позиции охранника Некрасовского телефонного узла на позицию охранника офиса строительной компании. Впрочем, в конце сентября я стал работать старшим смены из трёх человек.

Главный пост был под лестницей у входа из дворика на Шпалерной, въезд в который закрыт небольшим шлагбаумом. Второй охранник сидел в здании, которое называлось флигелем – тогда оно было на набережной Робеспьера, а сейчас на Воскресенской, и там теперь музей кофе. Раньше это здание полностью было занято RBI. Старший смены ходил с поста на пост, подменяя охранников.

Новые кадры приходили постоянно, пока не укомплектуется штат. В ЧОПе я был старожилом – работал больше полугода, и обучать неосмотревшихся новичков мне нравилось. В одно сентябрьское утро я пришёл, борзый и уверенный в себе, принять смену. Тревожный шёпот опытного охранника Максимова не испугал меня, и я направился по коридору в небольшое фойе, где спиной вполоборота сидел в кресле новый человек.

Подходя, я подивился на широченные и покатые плечи – в кресле сидел человек-гора с лысой головой. Глядя на бритый затылок, я представил лицо Николая Валуева, или ещё хуже. Человек-гора повернулся, и всё оказалось не так – он напоминал Любамируса Лауцявичюса в фильме “Морской Волк”. А смотрел он на меня, как на Хемпфри Ван-Вейдена. Хитрое, умное лицо.

С этого момента у нас начался затяжной конфликт. Владимир Сергеевич заранее расписал роли, кем кому быть. А я тоже расписал – для меня он был лох-новичок, и точка. Мы не могли построить общение.

Владимир Сергеевич медленно и веско рассказал, что работал в лиге офицеров (скорее всего это был ЧОП с названием “Лига офицеров запаса”, где платили неприлично мало).
– У нас работали все офицеры, – говорил Баташов, явно гордясь тем, что он офицер, – я в ранге подполковника…
Он сказал именно – “в ранге”.

У нас в ЧОПе попадались и полковники на должностях охранников. Военная кафедра приучила меня слегка побаиваться полковников, а подполковников – вообще не бояться. Владимир Сергеевич понял, что номинального почитания он не получит (я ещё помнил лекции вольнодумных преподавателей СПбГУ – “Возраст – не заслуга, все старятся. Участие в войне – не заслуга, всех призывали. Звания – не заслуга, они получаются по блату”), смириться с этим не мог, и несколько последующих месяцев мы провели в острой фазе конфликта.

Старших смены было четверо, с графиком сутки через трое. Чтобы заработать долларов двести пятьдесят – триста за месяц, надо было ходить в смены между своими сутками, уже обычным охранником. Между старшим и охранником не было особой дистанции, но Владимир Сергеевич решил её создать. Когда я попал в его смену, он начал формулировать какие-то нелепые, в моём понимании, указания. Помимо их сути, мне категорически не нравился тон Баташова. Указания я последовательно отказывался выполнять.

– Андрей Иванович, я офицер, я два раза не говорю, – пытался пугать Баташов.

Я фыркал и пожимал плечами.

Владимир Сергеевич завёл клочок бумаги, на который что-то старательно записывал. Встав с кресла для похода на обед, он выронил на пол этот клочок, сознательно или нет. Когда подполковник ушёл, я поднял оброненную бумагу и прочитал. Это был перечень указаний, которые он мне давал, и напротив каждого пункта через тире было написано слово “Отказ”.

Надо ли говорить, что мы друг на друга жаловались начальству. Начальство у нас было доброе – Скулушкин и его заместитель Попов, артиллерист и морской офицер. Выходцы из армии и флота обычно надёжнее, чем выходцы из МВД. Что про меня рассказывал подполковник, можно только догадываться. Я говорил начальству, что Баташов не вписывается в концепцию охраны офиса компании RBI, ибо своей огромной и яркой фактурой концентрирует внимание на себе, отвлекая сотрудников от строительства и продажи жилья, а клиентов от мыслей о недвижимости.

Баташов стремился получить на меня любой компромат – когда я сделал шуточную запись в журнале приёма-сдачи, это было моментально оформлено рапортом и продублировано по телефону начальству. Владимир Сергеевич сумел нагнать вокруг ситуации такую атмосферу, что моё увольнение казалось неизбежным.

Разбираться в ситуации приехал Попов.
– Дело выеденного яйца не стоит, – сказал он и уехал.
Даже премии не лишил.

Охранники спали в помещении офиса, душевых не было, и по идее после ночи должен был оставаться определённый духан. Баташова это очень волновало, и он освежал воздух в офисе из баллонов, расставляемых уборщицами в туалетах. Причём, выпускал за раз весь баллон освежителя. Мне до крайности не нравилась эта его привычка, по мне уж лучше носки, чем химический освежитель воздуха. Я продолжал неуставно заполнять журналы приёма-сдачи.

На Эрбиай всегда порядок и уют.
Но кто такую атмосферу создают?
Он перед вами – скромен и суров,
Великий старший смены Баташов.

Приходишь в офис, счастлив ты и рад.
Вдыхаешь грудью дивный аромат –
Здесь старший смены, не жалея сил,
Флакон дезодоранта распылил.

Охранник, помни – где бы ни стоял,
Пускай ты ночи напролёт не спал,
Инструкцию в ладонях теребя, –
Найдётся компромат и на тебя.

Со временем Баташов понял, что борьба бесполезна, и стал смягчаться. Вместе с этим у него наметились конфликты с другими охранниками, которые за глаза называли его Офицером. Везде он одерживал победу, пока не появился Василий Коробченко. Последний был артиллеристом, и настоящим подполковником. Дед Василия командовал артиллерией под блокадным Ленинградом. Опасным недостатком Василия было пристрастие к стомиллилитровым флаконам настойки боярышника, но артиллерийская мафия в нашем ЧОПе позволяла некоторые недостатки не замечать. Это касалось, между прочим, и моего баловства – ведь я по военной специальности артиллерист, хотя и не служивший.

Василию быстро надоело противостояние с Баташовым, он подошёл после смены к нему и тихо, страшно сказал:
– Пойдём-ка выйдем.
Огромный, по сравнению с Василием, Баташов смутился и начал что-то бормотать.
Василий повторил предложение.
– Если скандала хотите, – проговорил Владимир Сергеевич, – то…

Стало понятно, что скандала не получится, и Владимир Сергеевич в этом противостоянии сдался. Авторитет его снизился. Однако, снизить авторитет до объективно правильного значения помог другой артиллерист, Пискунов.

Пискунов был не подполковником, а полковником. В молодости он был начальником у нашего начальника. При этом, лишнего гонора у него не было. Он был очень опытный, видел офицера сразу насквозь, и умел задавать вопросы с нажимом.

– В каком вы звании? – строго спросил он Баташова.
– Я служил… капитаном, – ответил Баташов.

Слух о том, что Баташов – капитан, получивший это звание после службы в спортивной роте, которую настоящие вояки не считали и службой, быстро дошёл до всех смен. Охранники в звании майоров и подполковников, некоторые из которых воевали, смотрели теперь на Баташова свысока.

Моё общение с Сергеичем стало с тех пор мягким и дружественным. На сменах мы болтали.
У Сергеича была женщина, вдвое младшая его, хотя и имеющая ребёнка. Жёстких взаимных обязательств у них не было, но она пилила его за интересную привычку. Большую часть заработанных денег Сергеич копил, откладывая на туристическую поездку. Раз в полгода он брал две недели отпуска и улетал в Египет. Надо сказать, что в 2002 году это ещё не было так массово, средняя зарплата ещё не доросла до штуки баксов в месяц, и копить было тяжело. Из Египта Баташов приезжал загорелый среди зимы, и, учитывая бритую голову, это было эффектно.

Как я понял, раньше Сергеич жил и тусовался в Крыму. Особенно он любил Коктебель.

– Когда-то, – мечтательно вспоминал он, – я мог угостить артистов вином…

Он занимался водным поло, отсюда и огромная фигура. В Египте он занимался дайвингом.

Ближе к концу моей работы в офисе RBI, выходной Сергеич как-то позвонил вечером из дома на пост. Мы никогда не видели его употребляющим алкоголь, но тут он звонил сильно выпивши. Он как-то хвалил меня, переходил с темы на тему, потом спросил очень значительно:

– Ты знаешь, кто я?
– Офицер, – не удержался я от ёрничества.
– Нет… кто я, ты знаешь?
– Не знаю.
– Я – член Союза писателей.

Пожалуй, для меня это было авторитетно. Если бы он сразу при знакомстве представился писателем, я признал бы свою роль Хемпфри Ван-Вейдена.

Уволившись в марте 2005 года, я позвонил на пост 30 мая. День рождения у Сергеича был 31 мая, но я попутал и позвонил заранее. Он выслушал мои поздравления, благодарил и даже не журил за плохую примету – звонить заранее. Я таких торопыг вообще баню сразу, верю в приметы. Исполнялось Сергеичу 60 лет.

Году в 2011, в переходе метро, мне показалось, что я увидел его – он прошёл навстречу, огромный, спортивный и немного грустный. Я растерялся и не стал догонять того человека – мне показалось, что он ещё моложе того Сергеича, которого я помнил.

В 2017 году, в Крыму, в Коктебеле, жена сказала:
– Мы купили экскурсию на Кара-Даг у дяди Володи.

Вечером я увидел дядю Володю, который каждый день стоял на набережной Коктебеля и продавал экскурсии. Бритая голова с египетским загаром, широченные покатые плечи, тонкое умное лицо… Но он был моложавее, чем тот Сергеич, которого я помнил. Это был не он. Да, Коктебель. Да, Володя. Да, вылитый он. Но не может же быть, чтобы человек от встречи к встрече молодел…

Сидя в кафе на набережной и поедая ставшую розовой от поджарки барабулю, я вспоминал эти наши годы на RBI, смотрел на дядю Володю, стоявшего со щитами на груди и спине, расписанными рекламой экскурсий, и поворачивающегося к проходящим людям то туда, то сюда. А в голове крутилось “Зеркало для героя”, финальная сцена, где герой смотрит на Ивана Бортника с патефоном, стоящего среди танцующих и поворачивающегося то туда, то сюда…

В интернете можно найти его стихи – про Волошинскую тропу, например.

В какой-то из дней осени 1992 года Ольга Владимировна Земляная, как обычно, вела в нашем 9 “В” урок литературы. За партами было неспокойно – по рядам пошёл гулять учебник анатомии, где раздел “Размножение человека” сопровождался чьими-то самодельными комментариями. Грубо говоря, класс давился от смеха, но в открытую фазу смех не переходил.

Ольга Владимировна, в свою очередь, была в предвкушении сообщить нам какую-то новость, а игривая атмосфера в классе к этому не располагала. Продолжая излагать что-то по предмету, она нервно поглядывала на класс, а учебник анатомии, тем временем, продвигался по рядам.

Наконец, Ольга Владимировна решилась:

– С понедельника я у вас литературу вести больше не буду.

Оживление в классе резко усилилось. Нельзя сказать, чтобы Ольгу Владимировну любили – новость, в общем-то, была нейтральная, но накладывалась на впечатления от ходящего по рядам учебника.

В тот момент, когда учебник попал на парту к двум условно целомудренным, но не лишённым юмора девушкам, Ольга Владимировна прошла точку невозврата:

– Литературу будет вести у вас Александр Григорьевич.

Веселье уже вышло из-под контроля; все представили ведущего литературу Александра Григорьевича Сергиенко, и было это так абсурдно, что кое-где начался громкий глумливый ржач, а самые скромные просто улыбались, глядя на Ольгу Владимировну. До девушек, у которых на парте остановился учебник, в это самое время дошёл смысл самодельных комментариев, и они взорвались смехом. Волнуясь, Ольга Владимировна дала финальный аккорд:

– Это мой муж!

Было что-то невообразимое. Теперь смеялись все – даже самые скромные, представляя пару Ольги Владимировны с Сусом, сгибались в три погибели. Ржач был слышен, наверное, на всех этажах.
Ольга Владимировна заметалась, пыталась хлопать по столу, что-то говорить, но её было не слышно – ржач не снижался. Она подлетела к парте девушек с учебником и перешла на визг:

– Да почему у вас это смех такой вызывает!

Её реакция вызвала ещё больший смех – до всех доходило, что она не знает о существовании Суса, не знает о комментариях в учебнике…

В понедельник на одной из перемен я заглянул через замочную щель в кабинет литературы. В профиль к двери, за учительским столом, сидел серьёзный бородатый человек в костюме, сосредоточенный и недобрый. Первое впечатление, которое он произвёл тогда на меня – сидит Карл Маркс.

– Серьёзный дядька, – поделился я с друзьями, – Евин папаша. Солидный, типа Карл Маркс. Убьёт!

Да, почему-то у меня вертелось слово “убьёт”.

Первые уроки не выявили каких-то особых уязвимостей у Александра Григорьевича. На уроке русского языка, – а он за них тоже брался, – мы получили задание написать рассказ из нескольких предложений о выборе профессии, и рассказ должен был содержать диалог. Я решил съязвить, выбрал считавшуюся тогдашними псевдоинтеллигентами позорной профессию и выдал следующее:

– Алексей, какая профессия тебе больше нравится?
– Мне нравится профессия слесаря.
– О, наверное, чтобы быть слесарем, надо много учиться?
– Нет, это не требует больших знаний.
– Ну, тогда я тоже буду слесарем!

Александр Григорьевич заставил меня это зачитать и подвоха, видимо, не понял.

– Да, ребята, слесарь – это прекрасная профессия, – начал Александр Григорьевич с несколько характерным “р”.

Глядя на него, я толкнул друга локтем:

– Наверное, он сам на слесаря учился!

Надо сказать, что я был так воспитан, да и школа это поддерживала: на ПТУ-шные специальности идут только умственно неполноценные, физическая работа – для дурачков, пэтэушник равняется дурак.

Александр Григорьевич меня услышал и невозмутимо сказал:

– Да, ребята, я закончил училище по специальности слесаря.

Я был шокирован: русский язык и литературу у нас ведёт слесарь, в моей тогдашней иерархии слесарь приравнивался к дворнику, а ниже дворника не было, разве что бомжи.

Но, литературу Александр Григорьевич благополучно довёл у нас до конца года. Про его уроки я часто вспоминаю во время застолий и в компаниях, когда речь идёт о школьных годах и всяких курьёзах.

Уроки были достаточно однообразны. Александр Григорьевич садился за учительский стол и раскладывал перед собой газету. Оглядев класс, он говорил:

– Лунёв!
– Здесь.
– Что мы проходим?
– “Герой нашего времени”.
– Читай.

И я читал, вслух классу. Иногда литературы было две подряд, и я читал полтора часа. Александр Григорьевич от газеты не отрывался. Думаю, такое внимание ко мне было из-за истории с Евой, и наводила его Ольга Владимировна. Мой бубнёж классу слушать было не интересно, и весной на уроки литературы приходило человек пять, из двадцати.

Когда лет через двадцать мне стало попадаться в интернете словосочетание “Саша Либуркин”, то меньше всего я ожидал, что это относится к нашему Карлу Марксу. Только недавно до меня дошло, что это он – когда появилось время на изучение аккаунтов в соцсетях. Бороду он сбрил, да и сам побрился наголо, став выглядеть моложе, чем в 1992 году. Я прочитал его ЖЖ, компроматы на него – виллы на Кипре, спортивные мотоциклы и автомобили, – и отрывочные воспоминания о нём в ЖЖ его покойной жены. На youtube много видео с ним.

Интересный еврей, очень целеустремлённый. Хотел войти в литературную тусовку Питера, и вошёл в неё. Закончил, кажется, институт. В его творчестве неизменно присутствует алкогольная тематика, но он не спился – это тоже надо уметь. И вообще, по-моему, ему повезло с зятем.

“В мире гнусных оголтелых аномалий
Наречен я циркачом и лицемером,
А мечтал торжествовать в краю магнолий,
Быть там сфинксом и немного агасфером.
Взвинчен каверзами города большого,
Я брожу, заворожен его огнями.
Низкий шут – а я бы лучше палачом был!
Жизнь уходит, я ее не догоняю.
Разложи, ди-джей, дорожку кокаина,
Чтоб сорвалась голова, как из-под сабли.
Стриптизерша, скука, ножку оголила –
Сбросит трусики и вечер испохаблен…”

Это из первого, заброшенного ЖЖ Александра Григорьевича.
Ему действительно был интересен мир литературы, был интересен Петербург и тусовка близких ему по интересам.
Читая про его образ жизни, я понимал, что никогда бы не смог так жить.
Мои интересы сейчас совсем другие – где достать плашку на М5, да лерку на 9 с шагом 1…

Это заметку я написал, как говорила про мою диссертацию Татьяна Александровна Банкина, “влёт” – не останавливаясь и не думая, изгоном, пока рассасывается вечерняя пробка на Мурманском шоссе. Это неполные воспоминания, но и герой их здравствует, поэтому это – ещё не конец…

Заметку об Александре Григорьевиче Либуркине я начал с предыстории нашего знакомства, и вскоре понял, что часть этой предыстории надо выделить в отдельный текст – о тёзке главного героя.

До Ольги Владимировны Земляной нашим классным руководителем был физик Александр Григорьевич Сергиенко. Высокий, крепкий, молчаливый, он работал в школе со дня её основания. Прозвище физика было – Сус.

Ещё во втором классе я знал, что школьный физик – Сус. Стены туалетов были исписаны в адрес его, и даже его близких. Когда я краем уха услышал разговор родителей о том, что физика в школе стала очень сложна, то поспешил подтвердить:

– Да! У нас в туалете написано – “жена физика – праститутка”!

Мне объяснили, что это неприличное слово.

Как говорили одноклассники, имевшие братьев в старших классах, Сусу прозвище не нравилось. Он, дескать, решил, что кличка связана с наличием у него усов, и сбрил усы.
– Но, – дети многозначительно поднимали палец, – его всё равно Сусом не перестали называть!

Кличка его передавалась из поколения в поколение.
В восьмом классе Александр Григорьевич стал нашим классным руководителем. Человек он был не вредный, даже добрый, и именно это навлекало на него желчь определённого слоя учеников, которые сохраняют это свойство и далее по жизни. Добрые люди раздражают злых – так всегда.
Я относился к физику сочувственно, но и сам раз попался на неприятной ему вещи.

Заполучив в руки тетрадь по физике своего недруга по фамилии Лобанов, которая хранилась в принадлежащем нам по праву кабинете физики, на нескольких страницах я оставил следы из произвольных ругательств. Лобанов получил тетрадь и пожаловался Александру Григорьевичу, называя подозреваемым меня.
Сус листал тетрадь Лобанова, и как-то мягко критиковал моё творчество . Я не отпирался и кивал. На каждую испорченную страницу мне приходилось давать комментарий. После расшифровки
персекающей страницу фразы “Лобзик Пидорз”, Сус перевернул её, и следующую страницу пересекала крупная надпись “СУС”.
– А это что? – спросил Сус.
– Но, вы извините, – сказал я.
– Ну, я понимаю, но…, – сказал Сус.
Больше ничего за этим “но” не последовало.

Сус давал мне полярные оценки. Сначала он думал, что я понимаю в физике. На самом деле, физику я не понимал никогда. Сдав быстрее всех контрольную работу, я заслужил его похвалу перед классом:

– Вот спросят тебя, Андрей, “кто тебя физике научил?”, а ты ответишь: “Александр Григорьевич научил”…

В работе той было всё неправильно, от силы на тройку.
Со временем Сус понял мой уровень знаний, но я был достаточно активен на уроке, отвечал на вопросы и подсказывал, всегда невпопад.

– Это удивительное дело, – говорил Александр Григорьевич, – обычный человек, если отвечает на вопрос с вариантами ответа “Да” или “Нет”, и при этом отвечает наугад, должен попадать пятьдесят на пятьдесят; а Лунёв в ста процентах случаев отвечает неверно!

И это было правдой.

– Какие бывают реостаты? – задавал вопрос Оле Гусаровой Александр Григорьевич.
– Большие и маленькие, – подсказывал я Оле.
– Большие и маленькие, – повторяла Оля, вызывая возмущение физика.

Александр Григорьевич рассказывал о своей работе в Воркуте или где-то в тех краях.
– Мы, когда носилки с землёй носили, по пути их ещё и отжимали, – он показывал тяговое движение, – тренировались!
К нему ходили заниматься физикой, по его словам, половина двора. Но жил он где-то не рядом со школой.

В конце 1991 или в начале 1992 года в школе отменили плату за питание. То есть, завтрак можно было съедать бесплатно, а обед – уже за деньги, но обедали все и так дома. Деньги выделял город Санкт-Петербург.

– Всё нормально, ребята, – говорил Александр Григорьевич, – это деньги ваших родителей.

Осенью 1991 мы ездили с ним в Сестрорецк, на Курорт. Я был в восторге от пляжа, волейбольных площадок и краников с минеральной водой. Но, на могилу Михаила Зощенко по предложению Александра Григоревича я не пошёл – туда отправились несколько самых неленивых.

Бывали у него и ошибки. Проходя двигатель внутреннего сгорания, он задал вопрос, каким может быть число цилиндров у четырёхтактного ДВС. Никто толком ответить не мог, а знатоки автомобилей перебирали: два, три, четыре, пять…
– Да нет же! – возмутился Сус, – кратное четырём!
Тут возмутились знатоки автомобилей:
– Бывает и пять цилиндров, и шесть…
– Да заткнитесь вы! – разозлился Сус, и дальнейшие возмущения знатоков подавил. Кратное четырём, и всё.

Хороший был учитель. Не вредный. Одним из своих любимых выражений “Под себя гребёшь!” он осуждал эгоизм и стяжательство. Осуждать в последние десятилетия эгоизм и стяжательство – это бисер перед свиньями, конечно. Народ оскотинился, да и учителя теперь другие. Все под себя гребут. А когда-то это считалось плохо.

В 1992 году я пошёл в 9 класс. Нашего классного руководителя, физика Александра Григорьевича Сергиенко, сменила новая в школе женщина.

Она была преподавателем русского языка и литературы. Лет сорока, с немного хитрым лицом и бочкообразной фигурой, которую подчёркивала короткая курточка. В этой коричневой курточке из кожзама, чередуя её иногда с ветровкой, новая учительница и вела уроки. Сразу прошёл слух, что она с семьёй – беженцы из Молдавии. В то время была война в Приднестровье, и беженцы воспринимались сочувственно. Звали учительницу Ольга Владимировна Земляная.

Для нашей школы Ольга Владимировна была чересчур квалифицирована как литератор. Глубокие разборы произведений типа “Слова о полку Игореве” не вызывали живого отклика учеников и клонили в сон. Всё-таки, это Весёлый посёлок, много детей рабочих, начало 90-х и так далее. На уроках русского всё было стандартно. От Ольги Владимировны я впервые услышал обращение “господин Лунёв”, сказанное, конечно, в запале, но и поведение у меня было неспокойное.

Вскоре, бегая по коридорам на переменах, я заметил в параллельном классе новенькую девочку. С длинными чёрными волосами, с тёмными выразительными глазами, которые казались огромными. Для нашей питерской школы она была очень яркая – финская блеклость накрывает приехавшего в Петербург южного человека не сразу, а месяца через три, – и сразу меня зацепила.

Если девочка меня интересовала, об этом сразу узнавали многие – такой я человек.

– Это дочь новой русички, – подсказали мне.

Её звали Ева, и она стала занимать мои мысли всё больше и больше.

Наш класс базировался в кабинете №36 на третьем этаже, это был один из кабинетов русского языка и литературы. Парты были старые и покрыты многими слоями краски разного цвета. Краска относительно легко соскабливалась, и на партах можно было не только писать и рисовать, что было распространено, но и процарапывать. Десятый класс, приходивший на уроки русского в наш кабинет, особенно в этом преуспевал. Контуры рисунка или букв процарапывались металлической линейкой, затем внутренняя область выбиралась той же линейкой, как стамеской. Например, всю парту пересекала инкрустация слова “THRASH”, означающего популярное тогда направление в тяжелом роке.

Моей первой работой было инкрустированное изображение сердца, вписанное в угол парты, и надпись “Ева” внутри этого сердца. Поскольку Евин класс занимался в том же кабинете, работа так или иначе должна была до неё дойти.

Следующая работа была куда серьёзнее. От края до края парты протянулась рельефная надпись, буквами высотой с ладонь и толщиной линий в несколько сантиметров: “МОЯ ЛЮБОВЬ – ЕВА”.

Меня никто не сдал, но про реакцию на работу мне рассказали. Во время урока в параллельном классе русичка была в ярости и вызвала завуча. Было требование найти и наказать резчика по партам, а также “что, моя дочь проститутка, чтобы её имя писали на заборах?”.

Фамилия завуча была Соколова, кажется, Елена Александровна. Это была спокойная женщина лет пятидесяти, приятно полноватая и в молодости явно красивая. Как говорят, она ответила на гнев Ольги Владимировны:

– Ну, если он так старался – возможно, это настоящая любовь? – и закрыла вопрос.

Ольга Владимировна вела уроки, в основном, в режиме монолога. Часами она могла рассказывать о каком-нибудь произведении. Для девятого класса, пожалуй, её монологи был сложноваты. Но, бессвязными или бессмысленными назвать их было тоже нельзя.

– Сразу видно, что она литературичка, дочь Евой назвала, – говорили мои друзья.

Про мужа Ольги Владимировны, Александра Григорьевича Либуркина, я расскажу в отдельной заметке.

Слухи о том, что автором надписей являюсь я, всё же дошли до неё. Про Еву я перестал думать ещё зимой – мне стала нравиться её подруга. Но, некоторые последствия пришли позже. Когда мы написали итоговый за 9-й класс диктант, оценка которого влияла на аттестат, я с удивлением увидел в вывешенном списке напротив своей фамилии “четвёрку”. Чтобы написать диктант на “четвёрку”, надо было сделать хотя бы одну ошибку, а я в те времена их не делал. С двумя друзьями мы пришли в залитый майским солнцем кабинет к Ольге Владимировне, с просьбой показать работу.

Улыбаясь, Ольга Владимировна дала нам листок с моим диктантом. В совершенно несуразном месте была процарапана запятая, и обведена красным. Это была единственная ошибка.

– Видно, что даже паста не того цвета, – зашептали друзья.

– Это не моя запятая, – заявил я.

Ответ Ольги Владимировны я запомнил на всё жизнь:

– Ну, если твоя любимая Ева и поставила тебе запятую, я тут не при делах!

Так я и остался с этой позорной четвёркой за диктант.

Последний раз я видел её в июне после 9-го класса. Мы гуляли с Андреем Бычковым, знакомым хулиганом. Биологию у него вела моя мать, и он возмущался, что чуть не получил итоговую тройку. Андрей жил в том же доме, что и Ольга Владимировна с семьёй – номер 3 корпус 5 по улице Кржижановского.

Земляная шла вдоль хоккейной коробки во дворе. В сарафане, она всё-таки казалась очень полной, при не очень большом росте. Я показал её Андрею, и он, не лезший за словом в карман, прокричал в её адрес какие-то эпитеты, из которых наиболее безобидным было слово “бочка”.

Дул сильный ветер, и я плохо слышал, что она кричала в ответ, но мы её очень задели. Так я и запомнил её – в развевающемся сарафане, кричащую какие-то проклятия в мою сторону.

В школе мы её больше не видели, она уволилась, переехала с семьёй на новую квартиру. Мне даже говорили, куда (я забыл), и подчёркивали, что квартиру купили.
Дальнейшее я узнал через 25 лет, когда прочитал в Живом Журнале блоги её мужа, её самой, и некоторых их друзей. В 90-х Ольга Владимировна писала на заказ рефераты и дипломы. Писала и статьи по литературе, до конца жизни. Муж поступил в институт, начал входить в питерскую литературную тусовку. Ева вышла замуж за самого известного, впоследствии, питерского депутата.

В нулевых Ольга Владимировна разъехалась с мужем, и умерла одна, на съёмной квартире, в январе 2010 года. В последние годы, судя по фотографиям, она похудела и осунулась.

Её автобиографические заметки в ЖЖ читаются интересно. О предках, евреях и киргизах, о родителях, о детстве и юности в Молдавии, об учёбе и жизни в общаге, о мистическом наказании покушавшегося на неё в общаге парня – шёл-шёл да и упал с моста в Днестр. Как они с отцом возили помидоры на продажу из Молдавии на Украину, как не любила её мать.

Упоминается о ней иногда и в рассказах мужа, Александра Григорьевича Либуркина, который стал литератором.

Судя по фотографиям, Ева сейчас располнела. А в школе была очень стройной.

Возможно, у меня странный вкус, но стройные женщины меня чем-то раздражают. В них нет домовитости. Даже красивые глаза не могут перебить этого. Если только временно.

Заметка ниже была когда-то опубликована мной на фэйсбуке.
Там была, а может и сейчас есть, такая функция – “Объекты на рассмотрении”. Если вам кто-то не нравится, вы можете поставить его профиль на рассмотрение других – предложить обсудить этого человека своим друзьям. Как правило, с целью поношения. Я совершенно случайно обнаружил, что меня так рассматривают с подачи Яны Дмитриевны. Её друзья называли меня братом-близнецом Стрелкова-Гиркина именно за внешнее сходство.
Надеюсь, она меня тогда просто не узнала, ведь со времён нашей работы прошло больше пяти лет. И я, на всякий случай, написал о ней короткие воспоминания.

Представляю себя в виде Шнурова в финале клипа “Дорожная”, как в интерьере меня спрашивают:
– Скажите, о чём этот лонгрид?
– Этот лонгрид о конфликте кремлёвских с белоленточниками.

Яна Дмитриевна пришла работать из конкурирующей фирмы, по каким причинам – врать не буду. Знаю только, что в том году некоторые их филиалы разгоняли в полном составе. Мутили там, короче. Как называется такая схема, когда фирма-продавец перечисляет откат менеджеру поставщика, а менеджер поставщика перечисляет часть этого отката менеджеру продавца. Это моё предположение.

Взяли Яну Дмитриевну директором по продажам. По крайней мере, она понимала (так принято считать для этой категории людей) в продажах и была директором. А я – менеджером, который не выполняет план продаж. И Яну Дмитриевну командировали на несколько дней из Москвы ко мне в Воронеж.

Она была рыжая, уверенная в себе, и по типажу очень напомнила мне Юлию Маевскую, бессменного кадровика Эдуарда Тиктинского. Настоящую фамилию Яны Дмитриевны я узнал только недавно – Ротбарт, что означает, кажется, “рыжая борода”. Предки её были из Польши.

Образование у Яны Дмитриевны было гуманитарное. А продавали мы семена, пестициды и удобрения.

Сейчас уже много лет прошло и можно признаться, что я всегда был идейным противником активных продаж. Потому что уверен, что потребление сверх необходимого, ради чего придуманы активные продажи, разрушает экономику и роет яму, куда наше благосостояние проваливается в будущем. Но это прописные истины, понятные, по-моему, и ёжику, и мне в 16 лет, а тем более в 38. Таким образом, на должностях менеджера по продажам, куда я неоднократно попадал с образованием по специальности “микробиология почв” и опытом работы старшим агрономом, я проявлялся как тихий или буйный саботажник. План продаж на квартал – 30 млн. руб. – выполнялся едва на 1%…

Яна Дмитриевна была специалистом по активным продажам. Она их любила.

– То, чем вы занимаетесь вместе с московским офисом, это не продажи, – говорила Яна Дмитриевна, – это обработка заказов.

“Ну, а чем плоха обработка заказов, блять”, – думал я и уважительно кивал.

– Сколько у вас план? Тридцать миллионов? Я знаю одного парня в Липецке, он здесь за квартал сделает семьдесят миллионов. Только ему надо автомобиль, конечно, не такого уровня…

Фирма оплачивала мне содержание Ford Scorpio 1985 года выпуска и собиралась купить ВАЗ-2104.

Выслушав мой доклад о визите к агроному крупного агрохолдинга с тюменскими инвесторами, Яна Дмитриевна заявила:

– Я его знаю, он сидит на откатах.

Как я понимаю, это было правдой. Меня, как очень небогатого человека, поражал масштаб: откат составлял 10% от стоимости закупки, а закупка только пестицидов на 40 000 гектаров холдинга – это 40 миллионов рублей. Таким образом, главный агроном каждый год мог покупать себе по хорошей квартире в Воронеже. А у него и зарплата неплохая была.

– Все агрономы берут взятки, – резюмировала Яна Дмитриевна.

Тут я рассердился и стал возражать, но Яна Дмитриевна меня успокоила, на став раздувать спор. Не все агрономы берут взятки, я считаю. У нас в колхозе почти никто не брал. Когда я объезжал в 2009 году районы Курской и Воронежской областей, пытаясь продать отечественные гибриды кукурузы с помощью главных агрономов из районных администраций, никто за содействие взятку не просил. Только в Семилуках ещё молодая, полноватая и с красивыми глазами комсомолки главный агроном сказала мне на прощание:

– Ну вы хотя бы на листочке написали, кому сколько!

Самое большое возмущение Яны Дмитриевны я вызвал, когда она спросила, подготовился ли я к завтрашним переговорам.

– Я не готовлюсь к переговорам.
– Как?
– А зачем?
– Да вы с ума сошли!!! Как можно не готовиться к переговорам?!

Мы даже немного поругались.

Нет, я понимаю, что в МИДе дипломаты вполне могут готовиться к переговорам в нормандском формате или Лавров-Керри, когда оба переговорщика друг друга знают, но как подготовиться к переговорам о продаже семян кукурузы – я не понимаю до сих пор. Вот семена, вот цена, хочешь покупай, хочешь думай, – в этом вся суть переговоров до копейки, по-моему.

Подготовка к переговорам, в понимании Яны Дмитриевны, включала заготовку неких аргументов, которые в нужный момент надо будет доставать из рукава и предъявлять контрагенту. Мы собирались на переговоры по продаже семян кукурузы – обычных пионеровских и монсантовских гибридов, которые идут на корм. Мозг Яны Дмитриевны выдал результат поиска по слову “Кукуруза”.

– Мы скажем, что у нас связи в Бондюэль в Краснодаре.

– Но Бондюэль выращивает овощную кукурузу, а это совсем другая агротехника, это кукуруза на капельном поливе…

– Неважно.

На самом деле это было важно, потому что для агронома разница между овощной и обычной кукурузой куда больше, чем между капустой и морковью. Яна Дмитриевна всё же ввернула на переговорах про Бондюэль, и агрономы контрагента стали ухмыляться. Это был не единственный заготовленный аргумент такого типа, и ничем хорошим переговоры не закончились.

Следующие переговоры были с главным агрономом сахарного холдинга, типа Продимекса. Агроном был заведомый коррупционер, Яна Дмитриевна его знала. Встреча была назначена в ресторане недалеко от областной администрации. Моей задачей было присутствовать в первой части разговора, когда могли быть затронуты чисто сельхозные моменты, а во второй части…

– Мы будем говорить о деньгах, я подам вам знак, и вы под каким-нибудь предлогом удалитесь, – предупредила Яна Дмитриевна.

В ожидании агронома мы сидели за столиком и разговаривали. Яна Дмитриевна рассказывала, как она училась в своем родном Новосибирске на переводчика с японского языка. А в 90-х годах это пришлось кстати: в Сибирь повалили японцы, участвовать в разграбленнии советского наследия. Создавались многочисленные совместные предприятия, и Яна Дмитриевна, как переводчик, участвовала в переговорах. Переговоров было много, и как-то раз…

– Я поняла, что я больше не переводчик.

Лягушка сбила из сметаны масло. Долгое время переводя переговоры, она стала переговорщиком. Переехала в Москву, много работала. На каком-то этапе поняла, что “потеряет семью”, если так работать. Потеряла или нет, не знаю. Почему-то думаю, что да. Она имела автомобиль и возила на нём ребёнка – это было круто, в моём тогдашнем понимании. Ребенок призывал давить мешающихся под колёсами особей – мамин характер..

Очередной созвон с сахарным агрономом возвестил его приближение.

– Я подам вам знак, а вы под каким-нибудь предлогом удалитесь, – напомнила Яна Дмитриевна.

Агроном выглядел очень холёно и богато, тем более для Воронежа. Богатый человек распространяет некие флюиды, на нём дорогое всё – от парфюма, гардероба и состояния кожи до слегка беспокойного выражения глаз: как-де там поживает моё богатство, не растащат ли, не конфискуют ли.

– Где загорали? – кокетливо спросила Яна Дмитриевна.
– На Кипре, – ответил агроном.

Поговорили про сахарную свеклу, про сорняки, гербициды. Потом, получив незамысловатый знак, я откланялся и ждал на улице.

Переговоры закончились. Мы побрели до машины через зимние воронежские лужи, в какой-то момент глубина оказалась вдруг велика для сапог Яны Дмитриевны, и я с трудом скрыл порыв взять её на руки и перенести до сухого.

А потом она уехала в Москву.

Привет я получил от неё только в 2015 году, в фэйсбуке, и сперва не поверил, что это она. Через некоторое время спохватился и позвонил в Ростов общему другу. Да, говорит, она.

На её странице до сих пор ссылка на меня висит. А я вот её тагать не буду. Захочет, сама придёт.

2016

В 1996 году у нас начался новый предмет – геоморфология. Занятия были на географическом факультете СПбГУ.
Мы с другом заняли первую парту, к которой примыкал стол преподавателя. Таким образом, до преподавателя можно было дотронуться рукой, не вставая с места. При желании, конечно.
Это был несколько грузный пожилой мужчина с большими усами, хитрой улыбкой. Ходил он, переваливаясь с ноги на ногу – ходить ему было тяжело. Судя по фамилии, он был из поляков.
Целый семестр я сидел напротив него и записывал что-то про аллювий, морены, террасы и прочее. Однажды я заснул прямо перед ним. Разбудил он меня достаточно интеллигентно, с какой-то шуткой.
На зачёте я всё равно плавал, геоморфология была для меня отвлечённой наукой. В конце-концов Малаховский решил поставить точку – либо зачёт, либо приходить осенью.
– Что такое фациальный анализ? – спросил он.
Что такое фациальный анализ, я не знал. И что такое фации, представлял очень смутно. Но, зачатки университетского образования уже имел.
– Фациальный анализ, – начал я.
– Да. Ну? – нажал Дмитрий Брониславович.
– Это когда по фациям…
– Так!
– Определяют…
– Да!
– Условия…
– Всё, зачёт!

Некоторым повезло меньше, дополнительным вопросом было “Что такое принцип метахронности”, а про это и в наши дни не сильно нагуглишь.

Он умер в 2010 году, а недавно я прочитал про его удивительную родословную.
Мать – дочь богослова Валентина Тернавцева. Бабушка по матери – Юлия Павловна Перозио, из генуэзцев – фото её есть в Википедии, и именно на неё Дмитрий Брониславович был похож. Малаховских много на Украине и в Польше, но Брониславович был из настоящего дворянского рода Наленч-Малаховских. Дед – известный конструктор паровозов, отец – известный советский художник. Отца репрессировали в 1937, мать умерла в Бутырской тюрьме в 1948.

Дмитрий Брониславович был известен тем, что стал самым молодым доктором наук на геофаке – при защите его кандидатской диссертации её зачли как докторскую.

Интеллектуальную элиту истребляли, но их дети остались – благодаря этому и мы зацепили немного той старой России, которой уже не будет.