У главной героини и фамилия давно другая, но я её знал только под этой, так и запомнил.
Кто застал 80-е годы или ранее, помнит о доле военных игр в досуге детей, особенно мальчиков. Одних пистолетов у меня были десятки – от серебристых металлических револьверов, которые мог купить дед, до выстроганных отцом деревянных, но вполне реалистичных маузеров. Были у нас и автоматы, у особых счастливчиков – пластмассовый пулемёт “Максим”. Если игра заставала врасплох, вдали от дома, для стрельбы использовали просто деревянные палки. Очень любили стрелять друг в друга. Такой навык наверняка даром не проходит, и потом настоящим оружием оперируешь относительно уверенно.
В 1984 году я пошёл в школу 260 на Крюковом канале, напротив Никольского собора. Потом, в 90-х, когда я выбрался в центр города и из ностальгии прошёл мимо первой школы, на ней висела табличка – средняя школа номер 232. Но, в 1984-1986 годах в этом здании была восьмилетняя школа номер 260. Тогда, помните, обложки тетрадей подписывали: “ученика средней школы номер”. А мы подписывали не “средней”, а “восьмилетней”.
В средней десять классов, в восьмилетней восемь. На двадцать процентов меньше финансирования. Как остаться восьмилетней, но увеличить количество классов? Девятый не добавишь. Правильно, зайти с другого конца и добавить нулевой.
В вестибюле школы стояли стенды и висели плакаты, где повторялось словосочетание “школьная реформа”. Это лето 1984, ещё не пришёл Горбачёв, а реформы уже шли.
Класс наш назывался “нулевой”, и был такой единственный, может быть даже в районе. Приезжало телевидение, и родители смотрели меня по чёрно-белому “Рекорду”. Сидели на занятиях корреспонденты. Называли нас также и “шестилетками”, потому что раньше в первый класс шли в 7 лет. Мой сын пошёл в 6 сразу во второй класс, но сейчас свободы побольше.
Нулевой класс был переходным между садиком и школой, поэтому полагалась полноценная продлёнка: с тихим часом 2 часа, на настоящих кроватях, а потом игры в специальном игровом зале. Игрушки были в виде деревянных конструкторов: кубы, круги с дырками, палки с отверстиями для фиксации шплинтом. Можно было собирать домики, а можно было и пулемёт.
Продлёнку вела молодая учительница музыки. С ней мы разучивали песни, и она за нами присматривала. В очках, стройная, с распространённой тогда пышной причёской, она казалась мне немного истеричной и вызывала опасение, которое оказалось не напрасным. Что такое женская истерика, я уже знал, потому что был старшим ребёнком в многодетной семье и жил с родителями в коммуналке, недалеко от большой хоральной синагоги на Лермонтовском. Например, у матери случилась бы истерика, если бы её вызвали в школу за моё поведение – во-первых, слишком много дел надо было бросить, во-вторых, учителя тогда не церемонились с родителями и тупо их унижали. Сейчас наоборот, и это, наверное, хорошо.
Звали учительницу музыки Нонна Моисеевна Пац. Она сразу запретила нам военные игры. Объясняла она это тем, что её дедушку убили на войне, поэтому она ненавидит войну. Будто, если твой дедушка умер в постели, надо ненавидеть постель, логика так себе. В общем, в военные игры мы играли втихаря, пока Нонна Моисеевна отлучалась из игрового зала. Собирали пулемёты из деревянных частей, использовали палки как винтовки, залегали за укрытиями, перестреливались.
Но однажды мы заигрались, и Нонна Моисеевна нас спалила. За стрельбой из деревянного пулемёта был застигнут Лёша Мозуль, а Игорь Шеляг не успел выпустить из рук деревянную винтовку из палки.
– Мозуль, Шеляг – родителей в школу! – выкрикивала Нонна Моисеевна страшные для меня слова. Потом к этим фамилиям добавились ещё пара-тройка. Я лежал за укрытием у стены, куда меня оттащила после ранения санитарка, Таня Скакун. Мне удалось изобразить безразличие к происходящему, взгляд Нонны Моисеевны скользнул мимо меня, её истерика улеглась, и судилище со страшными приговорами, вроде бы, закончилось.
Фамилию стукача я не помню. В тишине замершего игрового зала, в спину успокоившейся было Нонне Моисеевне прозвучал детский голос:
– А Лунёв тоже стрелял.
Нонна Моисеевна развернулась и заорала:
– Лунёв – родителей в школу!
Это был один из самых тяжёлых дней. За два года в этой школе родителей моих вызывали только два раза: один раз по инициативе воспитательницы Пац, которая не любила войну, другой раз по жалобе девочки по фамилии Белейская, и жалоба была несправедливая. Вы если читали этот сайт более подробно, наверняка натыкались на моё отношение к этому племени. Ну вот, это с детства.
Кстати, военные песни типа “Шёл отряд по берегу” Нонна Моисеевна почему-то не запрещала и разучивала их с нами.
Потом я ушёл в другую школу, где военные игры не запрещали. Радовался, когда в 16 лет мне написали “Годен к строевой службе”. Болел за федеральные войска в чеченской компании. Доказывал со скандалом в военкомате, что я не уклонист, а просто учусь в университете, и не виноват в том, что поступил.Первые сомнения появились на военной кафедре, а потом на учебных сборах – совсем уже большое сомнение. Потом стал читать Астафьева. Потом ещё хуже.
Сейчас, когда мне ровно вдвое больше лет, чем Нонне Моисеевне тогда, я тоже ненавижу войну. Молча смотрю на празднующих 23 февраля, чтобы не оскорбить, иначе совсем останешься без друзей. Молча смотрю на празднующих 9 мая, чтобы не оскорбить. И не могу ни слушать, ни петь военные песни, которые были основой репертуара в детстве, на которых я учился петь вообще. Самую безобидную песню, хоть как-то затрагивающую военную тему, не могу слышать.
Будь я сейчас преподавателем, я бы не запрещал военные игры. Молча бы смотрел. Чего уподобляться истеричным бабам. Да и дети запомнят, а потом напишут лет через 30-35, как им в детстве играть запрещали. Но вот военных песен не разучивал бы, подал бы на увольнение.
Нонну Моисеевну я нашёл в интернете – в той же школе 260, которая сейчас по другом адресу, заместителем директора по внеклассной работе. Отличник, или отличница, народного просвещения. Перекрасилась в блондинку. Более того, она даже депутат.
Муниципальный, от “Единой России”.