Метка: школа

В школе на физкультуре положены спортивные игры. До восьмого класса мы играли в пионербол – он, как волейбол, только мяч можно хватать и удерживать. Игра эта мне очень нравилась. В восьмом классе основной игрой сделали баскетбол – тут я сразу сел на скамейку. Не понимаю игры, где бегать надо. Пытался подговаривать учителя, чтобы разрешил пионербол, и он иногда соглашался.

В девятом классе по программе, видимо, подоспел волейбол. Начали пытаться играть, все руки отбиты, мяч летит куда попало – эх, нельзя ли пионербол обратно. Нельзя.

В начале десятого класса пришёл новый учитель физкультуры, Евгений Борисович Трусов, и сказал: открываем секцию волейбола, после уроков приходите. Я пошёл.

В секции сформировали три команды, смешанные, из 9-10-11 классов. Одиннадцатиклассники уже играть в волейбол умели, и даже некоторые девятиклассники. Я вообще не умел. Интересно, что в секции всё свелось к матчам команда на команду, никакого там изучения и отработки техники ударов, тактики и т.п. Пришли, пробежали 10 кругов вокруг зала, и игра на вылет, три команды.

Кое-как принимать и передавать мяч я научился, но не давалась подача. Можно было по-бабски стукнуть кулаком по мячику, так многие делали, но у меня мяч летел непредсказуемо. Правильнее было бить ладонью, но очень страдала ладонь. Когда я выходил на подачу, многие ухмылялись. Физрук так меня и воспринимал: играть хочет, но подавать не умеет, и хрен с ним.

Меня это не устраивало, и я наблюдал, кто как подаёт, чтобы понять. Лучше всех подавал одиннадцатиклассник Денис Уласовец. Он вытягивал вперёд левую руку с мячом, правую отводил назад, и совершал ей движение, как поршнем. Мяч летел низко над сеткой, и с большой скоростью. “Буду копировать Уласовца, раз он лучше всех”, решил я.

На переменах я приходил в спортзал, брал мяч и тренировал это поршневое движение. Бил и бил об стену, пока не сложился стандарт удара, при котором мяч летает одинаково. Мяч надо было брать дыркой от себя и подкидывать определённым образом. Поскольку удар отрабатывался без сетки, высоту я брал с запасом.

Наступило очередное занятие секции, и на подачу я вышел первым. Команда приготовилась потерять первое очко, как всегда.

Отработанный об стену “поршень” на практике оказался совсем не уласовецким. Мяч летел по мортирной траектории, где-то под потолком, и падал на территорию соперника в 50 см от задней линии. И так каждый раз. Пока они соображали, что происходит, счёт стал 9:0! Десятую подачу я всё-таки смазал, рука устала.

Потом они мою подачу изучили, и больше шести подряд мне выбить никогда не удавалось. Иногда и мазал. Но, авторитет поднялся. На следующий год на первой тренировке Трусов собрал все команды и объявил:

– Лунёв будет моим заместителем, в моё отсутствие все вопросы к нему. И, назначается капитаном команды номер один.

Так я один год, до конца школы, побыл капитаном и заместителем.

Власть использовал по-разному, например как-то прямо во время игры дал по морде Ване Шульгину, когда он отвлекся на базар со скамейкой запасных и пропустил подачу. Ваня тут недавно упоминался в заметке “Мопед“. И этот волейбольный мордобой был до истории с мопедом, где Ваня мне помог! Когда морду бьют за дело, люди обычно не обижаются. Если умные.

Фэйсбук подкидывает мне Таню, но френдить не буду, она как-то из ВК меня расфрендила, лет 10 уже, может по причине.

С Таней мы знакомы дольше, чем все наши общие одноклассники по Невскому району. Вместе мы пошли в школу в 1984 году, на Крюковом канале.

Когда ещё не было этого дебилизма с охраной школ, летом 1994 года я приехал на Крюков канал, зашёл в здание нынешней школы 232, беспрепятственно поднялся на 2-й этаж и увидел наш первый коридор, и первый кабинет.

1 сентября 1984 я сидел в этом кабинете где-то в середине правой колонки у стены, передо мной сидела девочка (шахматный порядок же). Я вытягивал ноги и слегка пинал её стул, а может, и задницу.

Таня, как положено, подняла руку и рассказала про это учительнице, Надежде Константиновне Мурашко.

Взглянув на меня и встретив раскаяние в глазах, учительница улыбнулась и сказала:

– Ну, Андрей у нас немного… неорганизованный.

Слово это я запомнил, и потом ещё долго родители и дед вспоминали со смехом, переспрашивая:

– Как там тебя назвали?

– Неорганизованный.

– Ха-ха-ха!

Вскоре выяснилось, что мои и Танины родители состоят в одном жилищно-строительном кооперативе, и мы переехали в спальный район, попав в новенькую школу и параллельные классы.

Но, дружили не очень. Танин класс был “Г”, а мой “В”, как специально ментально противоположные коллективы были. Танин папа, обаятельный грузин с бородой, приходил к нам домой в качестве Деда Мороза.

В 9-м классе собирались поехать к первой училке на встречу, не поехали.

Потом она парикмахером стала.

А я всё так же, неорганизованный.

Когда-то я начинал писать роман об одном известном дирижёре, санкции против которого сейчас поддерживает Навальный. Побудительным мотивом был снос квартала моего детства в центре Санкт-Петербурга, инициированный и продавленный дирижёром, приехавшим по лимиту из южной республики. Он уничтожил школу, Литовский рынок XVIII века и Дворец Культуры имени Первой Пятилетки с прилегающим кинотеатром.

В сюжетных линиях разрушенная дирижёром школа в СПб параллелилась с разрушенной почти сразу школой в Беслане на родине дирижёра.

В ресторанных беседах в романе дирижёр говорил, закусывая белужьей икрой:

– Один взмах моей палочки стоит 67 долларов. При существующей сцене я могу намахать около $50000 за сутки. Но мне надо $150000 в сутки! У меня молодая жена, в конце концов. Мне нужна вторая сцена. Меня никто не остановит!

Почему роман остановился? Будете смеяться, но еврейский вопрос, чёрт его побери. Я упёрся в Ноя Троцкого.

Особый трагизм в романе должен был сопровождать снос здания школы (это примерно то же, что снести церковь, а для атеистов даже круче). Архитектором и строителем этой школы был Ной Троцкий, однофамилец наркомвоенмора. Этот Ной, по моей задумке, должен был стать положительным персонажем, заложившим в основание школы мистическое проклятие для возможных разрушителей его детища, сработавшее потом в Беслане.

Я стал собирать любую информацию о Ное Троцком, воспоминания его родни, воспоминания современников – он много чего строил. И упёрся.

Я понял, что никогда, никогда не смогу выписать его положительно. Не может он быть положительным героем. Можно, конечно, было полностью с нуля придумать другого архитектора. Но тогда и роман был бы лживый, ничего не состыковалось бы. А мой роман – он должен был быть биографический. Про дирижёра.

Роман, кстати, назывался – “Чурка”.

С Димой В. мы познакомились в сентябре 1986 года. Числа третьего.

Наша новая школа только открылась, никто друг друга не знал. Линейка 1 сентября проходила в спортзале, на улице шёл дождь. С табличками на палках стояли учителя, либо уже удостоенные доверия ученики. Читая номера классов, я дошёл до рыжего мальчика с табличкой “2-В”, и, как многие граждане из рубрики “Люди” на этом сайте, спросил:

– Второй вэ?

Мальчик кивнул. Это был Макс Блинов, пришедший из 14-й школы. Он как-то успел раньше других познакомиться с классной руководительницей, и первое время был порученцем.

Через пару дней нашлось поручение и для меня. Классная, Ольга Юрьевна Стрижень, попросила подойти и стала объяснять, посматривая в классный журнал:

– Андрей, ты живёшь в квартире номер пятьдесят. А Дима В. живёт в твоём доме в квартире двести сорок девять. Он почему-то не ходит в школу. Зайди к нему и узнай, в чём дело.

Телефоны, если что, в наших новых домах появились через два с лишним года, что считалось большой удачей. До этого ходили друг к другу ногами.

Я знал, что в нашем доме 384 квартиры, по 86 в каждом подъезде. Подъезд Димы В., по моим расчётам, должен был быть третьим и располагался к школе ближе, чем мой. Вообще, от нашего дома до школы было метров 150.

Домофоны появились тоже через годы, поэтому я свободно попал в третий подъезд, доехал на лифте до последнего этажа и позвонил в квартиру 249.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Это я, из Диминого класса.

Дверь отворила молодая женщина с тёмными длинными волосами. От входа была видна кухня; за столом, вполоборота ко мне, сидел мальчик с большой головой и умным лицом. Он, видимо, обедал.

Я объяснил, зачем пришёл.

– У Димы ОРЗ, дня через три выпишется, – сказала его мама.

Что такое о-эр-зе, я не знал, потому что у меня обычно были либо отит, либо грипп. Но, обещал передать учительнице.

С тех пор с Димой мы подружились. Сидеть за одной партой по желанию тогда было нельзя, рассаживал учитель, да так, чтобы мальчик с девочкой – при этом баловства меньше, как ни странно. Но, сидели мы недалеко, на соседних колонках.

После школы мы доходили до Диминого подъезда, болтали, потом прощались и я шёл дальше, в свой первый.

Одним из главных школьных развлечений в конце 80-х была игра в фантики от жевательных резинок. Самые дешёвые фантики – от советских жвачек (вместо “советские”, кстати, тогда в 99,9% случаев говорили “русские”, но я из соображений политкорректности должен сейчас писать иначе). Эти жвачки в пластинках такого же размера, как Ригли Сперминт, продавались в пачках по 5 штук, по цене 50 копеек за пачку, в трёх вариантах вкуса – апельсиновый, клубничный и мятный. Использовалась именно бумажная обёртка от пластинки, под которой ещё была фольга, но иногда играли и на “пачу” – обёртку от пачки из 5 штук. Гораздо дороже, где-то 5:1 или 10:1, ценились фантики от настоящих Wrigley Spearmint – их тогда привозили моряки, продавали спекулянты или валютные магазины. Самой крутой жвачкой в конце 80-х был Donald – это уже не длинная пластинка, а плоский ароматный кирпичик сантиметра три на два, снаружи обёртка с утёнком – за этой обёрткой закрепилось название “дональд” и осталось навсегда, даже когда на обёртках стали идти машинки или другие персонажи. Под обёрткой, дональдом, ароматный кирпичик обкладывался ещё одной глянцевой бумажкой – вкладышем. Вкладыш ценился к дональду 1:2,а часто и выше – на нём изображались комиксы из мультфильмов про Микки Мауса, Тома и Джерри, непосредственно Дональда Дака, а мультфильмы эти тогда мало кто видел – по телевизору они пойдут не скоро, видеомагнитофон был в классе у одного человека. Фантики ценились, как деньги – на них можно было обменять реальные товары типа солдатиков, индейцев и прочих игрушек.

Дима преуспел в коллекционировании фантиков. У него, думаю, всё же был входящий поток от родителей, но он также талантливо выменивал и холодно выигрывал остальное. Он собирал фантики, и складывал их в альбомы, как марки. Сначала заполнился первый альбом, потом второй… Пару раз, просматривая эти альбомы как бы из интереса, я у Димы по нескольку фантиков тырил – такая детская клептомания и зависть к буржуям. Дима, конечно, потери замечал и обижался. Но он был так устроен – всё хорошее и дорогое перетекало к нему от менее состоятельных личностей. Когда отец купил для меня у спекулянтов на Гостинке пачку “Дональдов” за 8 рублей, все вкладыши как-то по-честному перекочевали к Диме. Я вовсе не был неудачливым игроком, и выигрывал иногда целые небольшие состояния; но Дима, в основном, не играл, а менял одно на другое, постоянно оставаясь при выгоде.

В 1989 году мы поехали с классом в ЦПКиО. Это было самое счастливое время – мы уже могли брать катамараны напрокат самостоятельно – не помню, что оставляли в залог, нам было по 10-11 лет, и мы катались на велокатамаранах парами. Можно было подойти поближе к катамарану с Наташей Мурлатовой, коварно развернуться кормой и начать крутить педали максимально быстро – в этом случае почти вся энергия уходила в тучу брызг, обдававших Наташу с подругой. Работали советские автоматы с газировкой, с многоразовыми стаканами. В парке стояли колонки, играла музыка. У одной такой колонки я и присел на скамейку, и долго не мог встать – музыка меня поразила. Это было нечто новое. Как Высоцкий отличается от всех без исключения бардов, стоя на голову выше, так и Цой, по-моему, отличался от всяких макаревичей и шевчуков. Впервые в ЦПКиО на скамейке я услышал “Звезду по имени Солнце”, и не мог оторваться.

Дома у нас был однокассетный магнитофон “Электроника”, но мне им пользоваться запрещалось. Мать слушала на нём всяких бардов и каэспэшников, писала с телевизора эфиры юмористов типа Жванецкого, иногда писала на микрофон. Короче, магнитофоном дорожили, а ребёнок мог его испортить. Отец сам обслуживал “Электронику”: разбирал, менял какие-то резинки, бегающие по роликам, чинил клавиши, которые переставали фиксироваться.

У Димы тоже был советский магнитофон, но посовременнее нашего, и пользоваться им ему разрешали. В те времена ещё придавали значение текстам песен: девочки переписывали их в свои дневники-альбомы от руки, приклеивая рядом фото исполнителей, мальчики тоже вслушивались в тексты, разве что не вели дневников. Дима быстро заимел все доступные альбомы группы “Кино”, и, видя мой интерес, предложил: он пишет на листочках тексты песен, а я покупаю у него каждый листочек по 10 копеек. Таким образом, полный тест альбома “Группа крови”, например, я мог получить примерно за 1 рубль. Конечно, я согласился. Дима старательно переписывал тексты на бумагу – не всегда, впрочем, правильно разбирая слова, но такие тогда были копии, – а я расставался с выделяемой на завтраки мелочью. Таким образом, достаточно недорого, я получил представление о почти всех известных тогда текстах группы “Кино”.

Вскоре у Димы появился новый двухкассетный магнитофон Sanyo, которым пользоваться ему, опять-таки, разрешали. Теперь Дима мог тиражировать записи, ведь магнитофон был двухкассетным. Кассеты уже тогда продавались разные: советского производства МК-60, из которых МК-60-5 выглядела более-менее современно, имела прозрачное окошко, а МК-60-2 выглядела допотопно и окошка не имела; и, стоящие больших денег корейские GoldStar (кто не знает, так раньше называлась LG) и ещё больших денег японские TDK. Накопив денег, я отдал несколько рублей, и Дима сначала продал мне бэушную МК-60-3, а потом записал на неё “Звезду по имени Солнце”. Кассету я хранил дома в тайнике. Магнитофон стоял в большой комнате на полу под телевизором; по вечерам, когда родителей ещё не было дома, я ложился перед магнитофоном на живот, ставил кассету и тихонько слушал; периодически я вставал и бежал к дверному глазку: не появился ли в колясочной кто из родителей. Главным было вовремя нажать кнопку “стоп”, успеть извлечь кассету и не попасться с ней в руках, а путь в мою комнату неизбежно пролегал через прихожую. Так я слушал музыку довольно долго, даже “Чёрный Альбом”, записанный тоже у Димы, правда уже на самую дешёвую кассету МК-60-2 – слушал на полу.

Хотя некоторые педагоги приписывали Диме циничность, что я сам слышал, он был довольно отзывчив и придерживался принципов дружбы. Когда наш класс целиком перевели во вновь построенную школу, а школа эта была залита ртутью, наши матери добились перевода нас двоих обратно – взяли только Диму и меня, из всего класса. Но, к девятому классу Дима окончательно от нас ушёл – в бизнес-школу, и мы почти не пересекались, хотя и жили в одном доме. У нас стали разными круг общения и среда обитания.

Сейчас его можно видеть в Собаке.ру, как представителя элиты Санкт-Петербурга; он нашёл дворянских предков с экзотической фамилией, гордится ими и называет родовой фамилией фирмы; занимается, в общем, девелопментом и светской жизнью.

Ему, как потомственному дворянину, это должно заходить нормально. Мне вот нет, мы из однодворцев, деревня. Не понимаю я светской жизни этой, по пять тысяч рублей с человека за ужин и так далее. Но что-то общее было у нас, дружили же несколько лет подряд. Нелюбовь к пролетариату, наверное. Думаю, по Старой Малуксе Дима высказался бы ещё более презрительно, чем я.

Да, нелюбовь к пролетариату, наверное.

В третьем классе принимали в пионеры; кто помнит, принимали не всех сразу, а заходами – первый, второй и третий.

В начале сентября уже пошли слухи: первый заход будут принимать на крейсере “Аврора”, второй – в ленинских местах, а третий – просто в школе. Короче, первый заход – элита, второй – ни то, ни сё, а третий – совсем отребье. Я учился хорошо и считал себя достойным первого захода.

Классная руководительница, Ольга Юрьевна Стрижень, устроила демократическое голосование с прениями. Ученики должны были сами поднимать руки, вставать и предлагать кандидатуры. Ольга Юрьевна записывала фамилии на доску, а потом по каждой фамилии шло обсуждение и голосование.

Я руку не поднимал и никого не предлагал – сидел и ждал, пока выдвинут меня. Ученики вставали и называли таких персонажей, которых я за элиту совсем не считал. Однако, Ольга Юрьевна одобряла кандидатуры, и при голосовании они проходили. Меня никто не выдвигал, даже те, кого я считал друзьями; становилось очевидно, что лимит первого захода практически исчерпан. В последний момент руку поднял тихий троечник Дима Грязнов:

– Андрея Лунёва.

Ольга Юрьевна записала меня на доску, и началось обсуждение. Ученики поднимали руки, вставали и называли мои недостатки.  Нашлись и защитники, вставшие и рассказавшие о моих плюсах. Классная руководительница колебалась, и тут недоброжелатели озвучили убийственный недостаток:

– Надю Б. обижает!
– Вот именно, Надю Б. обижает, – утвердительно сказала Ольга Юрьевна, – поэтому, Лунёв, я тебя отсюда вообще стираю!

И стёрла мою фамилию с доски.

Надя Б. напоминала тушканчика – худая, с глазами навыкате, она ходила с наклоном вперёд и согнув руки в локтях; примерно так ходят крысы в советском мультике про Нильса с дикими гусями. Разговаривала она довольно громко. А манера говорить… На ютубе есть канал “Автоледи на Уаз-Патриоте“, так вот, голос автоледи с этого канала – ну чисто Надя. Во взгляде её присутствовал вызов; она, скажем прямо,  бесила.

Обижание Нади мной сводилось к тому, что называется теперь троллингом. Я искажал её фамилию, нёс всякую чушь и при возможности чем-нибудь пугал. Надя Б. реагировала так, как сейчас говорят, “кормила тролля”. А рядом с Надей всему этому улыбалась её подруга Марина И., которая мне и нравилась.

В седьмом классе я поменял школу и больше не видел Надю Б. Недавно я поискал её в соцсетях, и нашёл. Она не очень любит интернет, а вот муж её – любит, у него сотни селфи с Надей. Никогда не видел, чтобы мужчина пять лет подряд, с момента свадьбы, делал столько селфи напару с женой. Возможно, это связано с тем, что до Нади у него уже был брак и ребёнок, и надо всё время показывать бывшей, что она потеряла.

За 30 лет Надя совсем не изменилась лицом, и взгляд всё тот же. Однако, хорошо подкачала ноги велосипедом, и лифчика не носит – по крайней мере на одной из сделанных мужем фото.

Подругу её в соцсетях почему-то не найти.

А в пионеры меня приняли во второй заход, не на “Авроре”, а в доме-музее Шелгунова.