Метка: река Вола

Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5, Часть 6

Самые оптимисты уже понимали, что на карельских грибах они ничего не заработают. Дело было даже не в количестве собранных грибов, а в том, что “Дары Природы” производили впечатление конторы, которая обманывает. Люди стали потихоньку разъезжаться, партиями по нескольку человек.

У меня перед глазами стоял наш сосед по даче дядя Боря, 1920 года рождения, большой человек в советское время:

– Как так – начать и бросить? Поставил цель – бей до конца!

Уезжать собрался и Лёха Пупшев. Денег у него не было. Из своих 200 с небольшим рублей я отдал ему 100, которых должно было хватить на дорогу. Лёха обещал вернуть, оставил свой питерский телефон.

На следующий день я подошёл к коменданту лагеря Андрею:

– Говорят, теперь сигареты нам положены?

– Ты ж не куришь.

– Ну, попробую.

Андрей выдал пачку “Примы”. Когда мне в руки попадают сигареты, начинаю курить одну от другой, пока не почувствую эффект. В особо трудных случаях получалось выкурить и пачку подряд. Не помню, сколько этих классических “примин” ушло, прежде чем я снова зашёл в палатку Андрея:

– Я хочу уехать.

Андрей из вежливости попробовал меня уговорить, потом утешить.

Забравшись в холодную реку, я помылся и сбрил бороду.

Уложил вещи в дорогу: прихватывал компас со стрелкой в жидкости – до сих пор не могу найти такого хорошего компаса в продаже, комплект постельного белья, новые резиновые сапоги, выданные-таки “Дарами Природы”, и алюминиевые ложку с вилкой.

В палатке была традиция провожать “дембелей”, уезжал не я один, но в этот раз активу палатки всё надоело:

– Да пошли эти дембеля! – и актив ушёл пить в узком кругу нелегально добытую водку.

Пить в лагере запрещалось, но некоторые поначалу умудрялись пройти за ночь больше 30 километров до Габсельги и обратно за водкой. Проблема была в том, что купить было не на что.

Утром 25 августа “Соболь” забрал нас из лагеря. Семнадцать километров по ямкам, Габсельга, Повенец, Сандармох, Пиндуши и, наконец, Медвежьегорск. Поезд уходил после обеда.

Мы уезжали вместе с сестрами Кудля. У одной из них не оказалось паспорта, чтобы купить билет. Медвежьегорские милиционеры без проблем выдали справку: мол, личность установлена.

Билет на поезд до Петербурга стоил 63 рубля. Пройдясь немного по Медвежьегорску, я купил в дорогу буханку хлеба – огромную нестандартную буханку. Зашёл на переговорный пункт и дозвонился до будущей жены:

– Я возвращаюсь.

Она была очень удивлена – только недавно говорил с тёщей, что остаётся, а теперь едет. Её письмо, ответ на моё, было уже написано – она не успела его отправить, и я смог потом его прочитать.

Всю дорогу я спал. В кармане оставалось 23 рубля. Билет на автобус до Шлиссельбурга стоил 18. До метро Дыбенко можно было дойти пешком за пару часов. И ещё 5 рублей я сунул в таксофон на вокзале:

– Лёха, я приехал.

– Мне не отлучиться, дома никого нет, – Лёха жил на Просвещения.

– У меня денег нет.

Ещё не закончился разговор, а стоявший за мной в очереди дедок уже дёргал меня за рукав:

– Я дам тебе денег!

Вежливо поблагодарив деда, я стал дожидаться Лёху. Он приехал через час, и привёз мне 100 рублей. До метро Дыбенко, тем не менее, я дошёл от Московского вокзала пешком – по сравнению с проходимыми ежедневно в Карелии километрами это была ерунда.

Втиснувшись в 575-й автобус, доехал до Шлиссельбурга. Мы взяли лодку, накачали на берегу Новоладожского канала, переплыли его и оказались на пустынном городском пляже. Ветер был в сторону берега.

– Мы не выйдем, – сказала жена.

– Выйдем, почему не выйдем.

Вышли, и покачались на волнах, пока не надоело. Впереди была тяжёлая жизнь – никакого “Литературного кафе”, голодуха пуще прежнего. Помог тогда академик Москвичёв. Поженились мы через 8 месяцев.

Только через 15 лет я снова попал на эту поляну у реки Вола. Никаких следов лагеря уже не было, только кострища туристов, да проглядывающий на окружающих склонах плохо прикопаный мусор. Туалет, срубленый плотником на левом берегу Волы, отсутствовал, но следы выгребной ямы были явными – возможно, строение сгнило совсем недавно. Мы поставили палатку на берегу повыше плотины, там, где стояла в 2000 году солдатская палатка для хранения ящиков с принятыми грибами. Спали под шум водопада. Днём я пробежал по знакомым лесным местам. Как и 15 лет назад, к северу от лагеря жили глухари. Вот только грибов не было, хотя дни стояли те же – середина августа. Приехал егерь на буханке, спросил, не стреляли ли. Про своего предшественника 15-летней давности он ничего сказать не мог, только пожимал плечами. Подтвердил про глухарей и про отсутствие грибов, “потому что лета не было”. Проходил гламурный спиннингист с палкой тысяч за 10 – московские и питерские туристы стояли дальше, на основном берегу Волозера, а не в нашей заводи. А вечером второго дня послышался дизельный звук, и приехал подготовленный Хантер из Ивановской области, пара с дочкой. Палатку поставили рядом с нами. Наутро я, как мог, уходил от общения. Поняв, что они намереваются тут задержаться, я скомандовал сворачивание палатки и сборы в дорогу. Потом я читал их отчёт на ивановском форуме джиперов – сразу после нашего отъезда приехала питерская машина, экипаж которой тоже считал эту поляну своей на том основании, что каждый год тут останавливается.

Никто из этих экипажей не голодал на Верхнем Волозере, не видя еды по три дня; никто не пытался тут заработать, собирая грибы, чтобы сводить будущую жену в “Литературное Кафе”; никто не терял надежды, понимая, что несколько недель на берегах Волы выброшены из жизни зря; никого не привозили сюда в кузове ГАЗ-66, накормив пустыми обещаниями; они просто приехали из Москвы, Питера и городов помельче сюда развеяться.

Поэтому, это наша поляна, у истока реки Вола из Верхнего Волозера, у плотины – тех, кто сидел там в армейских палатках в августе 2000 года.

Продолжение. Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4, Часть 5.

В Медвежьегорск мы ездили небольшими группами на “Соболе”, и я побывал на базе “Даров Природы”. Под открытым небом стояли металлические бочки без крышек. В каждую бочку опускался полиэтиленовый мешок, в него высыпались наши грибы и заливались водой. Бочек таких было, наверное, несколько сотен. В офисе имелась небольшая столовая.

Борис Борисович Баранов, или тот, кого им считали, приказал положить мне тарелку пшёнки. Я не ем пшёнки, но из вежливости стал потихоньку клевать.

– Видите, как мы тут питаемся? Не думайте, что мы тут разносолы едим! – он так и сказал, честное слово.

– У них в холодильнике и виноград есть, и всё остальное, – шепнула мне девушка из нашей партии, которую оставили работать при базе.

Таких было несколько человек – они по приезде заявили, что не могут жить в палатках. Среди них был совсем ещё мальчик Лёша – маленький, в очках, вылитый Сергей Кириенко. По-моему, он быстро отправился домой, в первых рядах.

Пока ждали обратный рейс “Соболя”, Борис Борисович пытался задействовать меня на какой-то работе по обслуживанию бочек с грибами. Несмотря на щедро выделенную пшёнку, я отказывался работать. Мотивировал я это директору так: за грибы – сдельная оплата, а за бочки сколько? Баранов отвечал что-то невнятное, видимо за работу с бочками платили пшёнкой. Потом я напомнил, что контракт начался с 1 августа, вычет за питание тоже, а кормить начали с 10-го. И, по контракту у меня вычтут 500 рублей из грибов.

– Да, но мы такими делами не занимаемся! – сказал Баранов, но я ему почему-то не поверил.

Ещё в Медвежьегорске я зашёл на почтовое отделение и заказал телефонный разговор со Шлиссельбургом, где жила будущая жена. Мобильные телефоны стали массовыми года через три, до этого мы созванивались по стационарным. Дома была только тёща, строго заметившая в трубку:

– Она, вообще-то, ждёт.

Это добавило мне мрачных мыслей. Меня ждут, а я тут пшёнкой угощаюсь, и перспектив никаких.

На обратном пути водитель “Соболя”, проехав Пиндуши, притормозил у указателя “Захоронение Сандармох” и свернул с шоссе налево.

– Что за захоронение, всё хочу посмотреть, – объяснил он.

В сосновом лесу без подлеска, между деревьев, стояли кресты. Вся эта обстановка производила очень сильное впечатление. Мы разбрелись, читая надписи на крестах, рассматривая фотографии. Постояли у камня с надписью о расстреле 1111 узников Соловков в ноябре 1937 года. Я зашёл в часовню, где лежала поминальная книга. Зная, что у жены были репрессированные предки, я пытался найти их здесь по фамилии – Врублевские. В книге был один Врублевский Франц Викентьевич – как выяснилось потом, не тот, но я записал его данные.

Забегая вперёд – через 15 лет я заехал на Сандармох со своим отцом. Я ничего не говорил ему заранее, просто привёз посмотреть. Его реакция на фамилии и фотографии на крестах была такая же, как и у меня за 15 лет до этого:

– Так это же не евреи?

У него, как и у меня, был стереотип, что при Сталине репрессировали евреев. Корни этого стереотипа в том, что вопрос репрессий мусолят почти всегда евреи. Вопрос “плохого Сталина” поднимают почти только исключительно евреи. Их и правда репрессировали, но уже со второй половины 40-х. А до этого репрессировали они.

Он под сосной лежит, её питая.
Ни ты, ни я не знаем, почему.
Но приняла земля его родная,
В своей земле не скучно одному.

Мне говорят, что я его жалею.
Во мне не жалость – злоба говорит.
Родился русским, умер от еврея,
И умный внук уже не отомстит.

Пускай живёт наследие эпохи.
Своя земля не терпит пустоты.
Его удел – лежать на Сандармохе,
А мой удел – разглядывать кресты.

Окончание следует

Продолжение. Начало в Часть 1, Часть 2, Часть 3, Часть 4

Ксения вскоре уехала. Теперь готовить еду на полевой кухне оставляли дежурных – кого-то из нас по очереди. В день моего дежурства приехал толстяк, которого видели на собеседовании в питерском офисе. Его считали генеральным директором, Борисом Борисовичем Барановым. Он выслушивал жалобы и опровергал их:

– Зачем вам сапоги? Я, например, по лесу хожу в кроссовках.

При этом Борис Борисович показывал на свои модные кроссовки.

Вместе с ним приехала вторая, более совершенная полевая кухня. С консервации, в смазке.

– Кто дежурный? – спросил Борис Борисович.

– Я.

– Вот, видите эту печку? Её надо хорошенько прохуячить, – Баранов сделал решительный жест рукой сверху вниз, – чтобы очистить от смазки, поняли?

– Да, – ответил я.

Борис Борисович смотрел на меня неодобрительно – я не излучал бодрости, а напоминал обреченного ослика. Прохуячить, так прохуячить. Всё равно помирать. Нехватка калорий и белка давала о себе знать – я и так приехал в лес наполовину доходягой, а отъедаться в лесу не получалось. Основой питания была крупа, а я не люблю и не усваиваю крупу. Есть кашу по доброй воле я могу только в случае совсем крайнего голода. В относительном достатке были сахар и подсолнечное масло. По сахару я не догадался сам – а, увидев случайно мужиков, которые сыпали его столовыми ложками в чай, примерно на полкружки, со словами “надо глюкозу хуярить”, – тоже стал сыпать сахара полкружки. Это давало силы. Ещё одним источником калорий было подсолнечное масло, но его надо было крысить втихаря. Масло стояло в палатке, и если зайти туда в обед, когда никого нет – можно было налить себе полкружки масла, потом добавить туда соли и выпить. Это тоже помогало.

С приготовлением каши, как дежурный, я справлялся. На ведро воды, набранной из Волы, сыпали пару килограммов крупы, и потом пару банок каких-нибудь дешёвых консервов. Это был обед на весь лагерь.

С приезжающим по вечерам “Соболем” можно было передать письма домой. Мне было некому писать, кроме будущей жены, и на третью неделю жизни в лесу я написал ей. Подробно про нашу жизнь, но в оптимистических тонах. “Грибов я приношу не меньше, чем средний сборщик”, “Я тут потихоньку обрастаю бородёнкой, умываюсь и стираю в речке”, “Готовим обед на полевой кухне, а я как кашевар в фильмах про войну”. На эти письма адресаты могли отвечать – на адрес квартиры “Даров Природы” на Пестеля. Я ждал, что мне ответят. Перекинув через плечо связанные ремнём за дужки два ведра, я шёл по лесной дороге, напевая на мотив, похожий на “Каким ты был, таким остался”:

Моё письмо уже летит.
Мне остаётся только ждать.
И я хожу – немыт, небрит, –
Хожу грибочки собирать.

Не держат воду сапоги –
Теперь смотрю на них с тоской.
Я утонул на полноги,
И жду с протянутой рукой.

Я не жалел до этих пор,
Не пожалею никогда.
И между ёлок и озёр
Моя растрачена беда.

В один из дней в лагерь заехал уазик каких-то местных карельских егерей. Главный егерь, колоритного вида с капитанской бородкой, в синем охотничьем костюме, что-то выяснял с комендантом Андреем. Уехал, вроде бы, добрым. А на следующий день приехала проверка миграционной службы.

По тогдашнему российскому законодательству, надо было регистрироваться по месту прибывания, если приехал в другой регион более чем на три дня. В основном, на это забивали болт. Я жил месяцами и годами в других регионах, нигде не регистрируясь. Меня никто не проверял, возможно, благодаря не особенно южной внешности. С чёрных брали взятки на каждом шагу. Бедные карельские чиновники почувствовали заработок, ради которого можно было потрястись восемнадцать километров по грунтовке.

“Дары Природы” не хотели нести из-за нас большие представительские расходы, поэтому исправлять нарушение законодательства пришлось по закону. Партиями мы ездили в Медвежьегорск, где надо было отдать паспорт – на оформление регистрации, – и уехать в лес уже без паспорта.

Продолжение следует