Вспоминаю стрельбу на сборах из 85-мм гладкоствольной пушки. Стреляли с открытой позиции. Все куда-то очень торопились. Когда дошла очередь до нашего расчёта, выяснилось, что пушку заклинило вместе со снарядом в стволе. Под громкие матюги офицера мы бегом переместились к соседней пушке, таща с собой ящики со снарядами. Я был командиром орудия.
– Выберите цель! – орал офицер.
Впереди, в низине, в четырёхстах метрах от нас, располагалось поле с остатками деревянных щитов, среди которых не было ни одного целого.
– Крайний правый щит! – крикнул я.
– Крайний нельзя!
– Тогда… выбрал, – доложил я.
Поле сливалось для меня, со зрением 0,1 на правом глазу и 0,2 на левом, в сплошное мутное пятно. Видел я только крайний щит, потому что на нём кончалось поле. О выборе цели я сообщил, потому что знал, что военные не любят рассуждений; по факту я её, конечно, не выбрал, поскольку не видел.
За верёвку дёргал Лянгузов Иван (потом уехал в Америку), а я командовал “Огонь!”. По результатам наблюдения разрывов я должен был корректировать положение ствола, давая команды наводчику, но поскольку разрывов я не видел, то команды давал с рандомными цифрами. Так мы сделали пять выстрелов, и я доложил офицеру:
– Цель поражена!
Он остался доволен; я уже достаточно изучил военных и знал, что если бы я упёрся и действительно бы захотел поразить цель, начальству бы это не понравилось.
Потом стреляли по белой простыне, натянутой на расстоянии 1 км от позиции; ни разу не попали, но это был нормальный результат, мало кому из расчётов удавалось попадать.
Ещё тогда я подумал: “Если такой бардак и нервы в небоевой обстановке , то что же происходит в боевой?”.
А в боевой вообще стреляют абы куда, лишь бы стрельнуть. Иногда попадают. Не туда и не в тех, как правило.